Страница 17 из 22
Также для кого-то другого в модусе аутентичности одиночество будет осознано как абсолютно аутентичный, добровольно принятый и даже желанный факт («да, моя жизнь требует от меня закрытости и замкнутости, и, к счастью, я таков и есть, мне комфортно быть таким и мне не приходится обуздывать свой характер: одиночество мне не в тягость»). Тогда личные истории в этой части не подвергаются искажениям и будут полны фактами добровольного отшельничества, даже если это войдет в противоречие с некоторыми социальными оценками извне.
В модусе неаутентичного существования одиночество может переживаться и как неаутентичное («от меня ждут закрытости и замкнутости, я такой и есть, но из чувства внутреннего протеста никому не дам этого понять, буду действовать вопреки тому, чего от меня ждут»). Неаутентичный регистр существования может травмировать и даже инвалидизировать личность, но чаще просто уничтожает ее самобытность, не дает ей проявиться и стать осознанной и действенной. Как пишет А. Г. Дугин, «в неаутентичном модусе любое – даже самое экстраординарное – событие превращается в рутину, банализируется, включается в привычное» (2013, с. 261), трансформируется в повседневность и удаляет личность от самой себя. В этом смысле «быть рабом собственной природы есть не большая свобода, чем быть рабом какой-либо чужой природы» (Бердяев, 1928, с. 45], а для человека всегда существует риск самопорабощения (о чем свидетельствуют акцентуации, невротические и пограничные состояния).
Одно из назначений автобиографирования – обращение сознания на самое себя, поиск и обретение аутентичности. Герменевтически ориентированное автобиографирование конструирует и конституирует «Я» – порождает его как смысловую систему – путем отбора из непрерывно текущего опыта тех фрагментов, которые что-то для человека значат, что-то говорят ему о нем самом, детерминируют его последующие поступки и мысли, задевают его чувства, имеют к нему отношение, одновременно пропуская все то, что не попадает в индивидуальную область означивания. Строя автобиографию, субъект одновременно строит актуальные для него в данный момент жизни ответы на экзистенциальные вопросы «кто я?», «куда иду?», «зачем я существую?», «ради чего/кого живу?», «могу/хочу ли жить иначе?».
Все истории о себе, какими бы они ни были, рождаются не спонтанно, случайно и автономно, а всегда в момент пребывания индивидуального сознания в некоей мысленной идее, в подхваченном извне образе, в переживаемой эмоции. «Состояние сознания», отраженное в конкретном автонарративе, дано каждому человеку как присутствие в широком диапазоне вещей, действий, смыслов, чувствований и одновременно – как продукт их личной интерпретации. Как кажется, именно об этом говорит М. К. Мамардашвили: сознание есть такой текст, который возникает самим актом чтения этого текста, который сам себя обозначает, который отсылает к самому себе, и такая самоотсылка снова становится текстом – до бесконечности.
В этих же контекстах мы видим необходимость различения жизненного и экзистенциального опыта человека, полагая, что для социально ориентированных текстов (для «бытия-под-взглядом») важнее первый, а для осознания собственной подлинности (для «бытия-под-собственным-взглядом») и возможных направлений самоорганизации – второй.
Взаимодействия человека с внешней и внутренней реальностью рождают разнообразные переживания, для которых иногда бывает недостаточно усвоенных в социализации обозначений. Особенно это касается глубоко персональных («свойных», «мойных», «яйных») экзистенциальных переживаний (взаимности, отчаяния, откровения, одиночества, смыслоутраты и пр.), устанавливающих для конкретного человека субъективную значимость, внутренний статус неких впечатлений, обретенных в опыте.
Категория опыта имеет непосредственное отношение к большинству феноменов, изучаемых психологией, но до сих пор в исследовательском поле она стоит несколько особняком от других «больших» объяснительных понятий. Несмотря на самоочевидность «вменённой» существованию человека необходимости накопления опыта в процессе существования, его внутреннее содержание, природа, механизмы удержания, упорядочивания и последующей актуализации изучены ещё недостаточно и понимаются в основном через метафорическое соотнесение их с конструкциями самосознания (образом «Я», картиной мира, внутренним планом сознания), автобиографической памятью, жизненным миром личности.
Со времён исследований Э. Гуссерля, М. Мерло-Понти, М. Шелера, Б. Вальденфельса и др., категория опыта как «почвы и горизонта» человеческого познания (Шпарага, 2001) – сколь теоретически необходимая, столь неоднозначная и малоизученная. Мы понимаем опыт человека как основанное на практике чувственно-эмпирическое познание действительности или как совокупность всего того, что происходит с ним в его жизни и что он осознаёт, а также как знание, которое непосредственно дано сознанию субъекта и сопровождается чувством прямого контакта с познаваемой реальностью, будь то реальность внешних предметов и ситуаций (восприятие) или же реальность внутренних состояний самого сознания – «состояний меня», куда входят представления, оценки, воспоминания, переживания, ассоциации, интуиции и пр. (Мамардашвили, Пятигорский, 1971).
Тем не менее довольно трудно выделить совершенно непосредственное и абсолютно достоверное знание, отождествляемое с опытом: то, что кажется сознанию непосредственно данным, чаще всего является продуктом активной деятельности субъекта, предполагающей использование определенных схем и эталонов языка, категорий культуры, образцов и прецедентов и пр., составляет его «ментальную оснастку» (Репина, 2001).
Организуя свой опыт и рассказывая о нём, человек обычно апеллирует к двум источникам – внешнему, связанному с восприятием, и внутреннему, берущему начало из «самосгенерированной мысли или воображения» (Нахари, 2010, с. 78). В первом случае личные истории содержат пространственные (где произошло нечто?), временные (когда это случилось?), сенсорные (какими были запахи, вкусы и иные ощущения в момент переживания?) атрибуты, а также семантические подробности (имена людей, названия мест). Во втором случае человек больше апеллирует к смысловым, когнитивным (каковы были его цели, мысли, мотивы?) и эмоциональным (что он чувствовал?) деталям. Здесь на свет появляются личные истории, в которых биографическая реальность переплетена с фантазиями, заимствованиями и самокорректировками личности. Такие истории мы предлагаем называть квазибиографическими, и, как показывает наш опыт консультирования, их немало в нарративном арсенале клиентов.
И всё же опыт кажется напрямую несводимым ни к одному, ни к другому источнику. Об этом интересно размышлял Л. С. Выготский: «Вот – жизнь. Она глубже, шире своего внешнего выражения. Всё в ней меняется, всё становится не тем. Главное – всегда и сейчас, мне кажется, не отождествлять жизнь с её внешним выражением и всё. Тогда, прислушиваясь к жизни (это самая важная добродетель, немного пассивное отношение вначале), найдёшь в себе, вне себя, во всем столько, что вместить нельзя будет никому из нас. Конечно, нельзя жить, не осмысливая духовно жизнь. Без философии (своей, личной, жизненной) может быть нигилизм, цинизм, самоубийство, но не жизнь. Но есть ведь философия у каждого. Надо, видимо, растить её в себе, дать ей простор внутри себя, потому что она поддерживает жизнь в нас… Кризисы – это не временное состояние, а путь внутренней жизни. Когда мы от системы перейдём к судьбам (произнести страшно и весело это слово, зная, что завтра мы будем исследовать, что за этим скрывается), к рождению и гибели систем, мы увидим это воочию» (цит. по: Выгодская, 1996, с. 127).
Обращаясь к жизненному опыту человека, психология больше центрируется на определении «жизненный» – как накопленному в течение жизни и имеющему значение для её осуществления. И тогда под ним понимают совокупность всего увиденного и пережитого конкретным человеком – как результат анализа, обобщения и семантического «сжатия» (иногда – до символа) того, в чем участвовал, что видел и что чувствовал он на протяжении своей жизни.