Страница 11 из 16
говорит, обращаясь к детям, одно старинное педагогическое стихотворение. Панегириками розгам, плети и палкам наполнены все подобные сочинения. Они проповедуют, что без розги нет спасения, что сечь детей розгами велит сам дух святой, что только розга ведёт детей прямым путём на небо, что розга острит ум и возбуждает память:
восклицает одна азбука XVII b. Другой азбуковник даже обращается к Богу с молитвою об изобильном урожае розог, –
В многочисленных наставлениях отцам, как они должны учить детей и устроять дом свой, этот дух непреклонной строгости и бессердечной жестокости доходит до крайности. Поучения эти заимствованы большею частью из византийских источников; но русские переводчики и составители их обыкновенно пропускали все те места греческого подлинника, в которых говорится о любви к детям, о кротком обхождении с ними, о любезном обращении отца семейства со всеми домочадцами (Лавровский, Памят. старин, воспитания, 18). Они выбирали только тексты, толкующие о необходимости суровой строгости и советующие отцу «не щадить жезла», «сокрушать ребра», «учащать раны», «держать имя своё грозно». В деле воспитания и домоправления «первая вещь есть жезл, его же потребу сам Бог всемогущий показал есть», говорится в поучениях. «Не ослабляй ударов над младенцем, учит «Домострой», – ибо если ты учишь его жезлом, то он не умрет, а только здоровее будет; бия его по телу, ты избавляешь тем его душу от смерти. Из любви к сыну учащай ему раны, чтобы после порадоваться о нем. Наказывая его в младости, ты будешь веселиться о нем в его мужестве, и среди знакомых можешь похвастаться им и враги твои позавидуют тебе. Не давай ему власти в юности, но сокрушай ему ребра, пока он растёт. На дочь положи грозу свою – и сохранишь её телесную чистоту; пусть будет послушна и не имеет своей воли». Та же палочная система рекомендуется по отношению к жене, рабам и рабыням, который, по Домострою, «Богом созданы суть и нам от Бога поручены на послугу». «Домострой» и другие поучительные сочинения запрещают даже сильно любить детей, потому что неумеренная любовь к ним так же пагубна, как и «вино, безмерно пиемое». Не любовь, а страх должен лежать в основе отношений отца к детям. Ему запрещается даже играть и шутить с ними. «Накажи чадо, и удивит тя; не играй с ним, да не сотворит печали; не смейся с ним, да не поболиши о нём».
При всем том, что большинство подобных правил и наставлений было заимствовано из чуждых, византийских источников, это заимствование было чисто формальное, и русская жизнь совершенно самостоятельно приготовила почву, на которой беспрепятственно и сразу акклиматизировались эти домостроевские, византийские доктрины. Старинный отец, как и современный нам Тит Титыч Брусков[16], держал свой дом в таком рабском подчинении и страхе, о которых невозможно составить себе понятия даже по «Домострою». Действительность не только выполняла домостроевские идеалы, но даже далеко превосходила их. Семья была чем-то в роде арестантской команды, сдерживаемой в повиновении только страхом палки и плети, а отец – грозою всех домочадцев, владыкой, который «в своём доме что хочет, то и делает, и никто ему не указ», как выражается Тит Титыч. Воспитанный под игом отеческого самовластия, видевший вокруг себя только отношения рабов и деспотов и веривший в священную непреложность таких порядков, русский человек, освободившись из-под родительской опеки и сделавшись самостоятельным домовладыкой, естественно, превращался в такого же деспота и самодура, каким был и воспитавший его тятенька. Воцарившись в своей семье, он не хотел знать никаких других законов, кроме своей воли, дикой своим невежеством и необузданной в своих животных инстинктах. Проникая собою и всю общественную жизнь, патриархальные принципы и здесь утверждали такой же точно режим самодурства, какой мы видим в семействе. Иван Грозный и Тит Титыч Брусков являются каждый в своей сфере порождениями и представителями одних и тех же принципов…
По общему народному убеждению, отец мог делать с своими детьми всё, что ему было угодно. «Моё детище, – хочу с кашей ем, хочу масло пахтаю», говорит такой отец у Островского, и эта идея безграничной отеческой власти проходит через всю нашу историю. Над жизнью и смертью детей отцы хотя и не имели права, но, с другой стороны, за убийство их закон налагал на них столь лёгкое сравнительно наказание, что тем самым как бы признавал необузданность родительского произвола, и самое детоубийство считал только грехом, а не преступлением. «Буде отец или мать, говорить Уложение Алексея, – сына или дочь убиет до смерти, и их за то посадити в тюрьму на год, а отсидев в тюрьме год, приходить им к церкви божией и объявляти тот свой грех людям вслух, а смертью отца или матери за сына и за дочь не казнити». Что же касается побоев, увечий, самых варварских истязаний, то ни закон, ни общественное мнение нисколько не охраняли от них детей, хотя сплошь и рядом случалось, что, по «Домострою» «учащая раны», «не щадя жезла», «сокрушая ребра», домовладыка медленно убивал своих домочадцев, доводил их до отчаяния, вгонял в смертельную болезнь, засекал до смерти. Смотря сквозь пальцы на подобные проявления домашней тирании, закон строжайше преследовал все покушения детей против отеческой личности, малейшие оскорбления родительского авторитета. Мало того, что за убийство родителей виновные подвергались жесточайшей смертной казни, – стоило только отцу или матери пожаловаться, что дети не слушают или не почитают, или же оскорбляют их, и власть обязана была, основываясь на одних только родительских показаниях, «чинить детям жестокое наказание, «бити их кнутом нещадно и приказати им быть у отца и у матери во всяком послушании, безо всякого прекословия». Такие порядки ещё очень недавно господствовали в мещанском сословии, а у крестьян они продолжают существовать даже до сих пор, и мир или общественная власть, по просьбе родителей поучить их детище, ничем не стесняясь, подвергают несчастного раба телесному наказанию. Жалобы же детей на родителей считались преступлением, по ним запрещено было всякое делопроизводство, а за принесение их детей велено было драть кнутом и затем возвращать родителям, которые, конечно, в свою очередь повторяли на теле непокорных челобитчиков нравоучение, данное им начальством.
Судьбою и карьерою своих детей отец распоряжался совершенно неограниченно; он женил сына, выдавал замуж дочь, лишал детей наследства, изгонял их из дому, отдавал их в услужение или, поступал сам в кабальную зависимость, вместе с тем закабалял и всё своё потомство. Родители имели право отдавать своих детей в рабство, и этим правом отцы пользовались в широких размерах, особенно во время общественных бедствий, так часто доводивших страну до ужасной нищеты и голода. По свидетельству иностранцев, отец мог до четырёх раз продавать своего сына, но после четвёртой продажи он терял все свои нрава над ним. Продавать и закладывать своих детей иногда побуждала родителей одна только нужда денег ради пьянства, и эта детоторговля продолжалась по местам вплоть до настоящего века. Так напр., в 1760 году в Омске писчик Бекишев насчитал на разночинце Оконечникове 25 р., при приёме от него мирских денег. Бекишев пожаловался на него управителю Куличкину, который «начал стращать Оконечникова плетьми». «И убоясь таких угрозов, за неимением своих, заложа сына своего родного поручику Менщикову в 25 рублях», Оконечников отдал их Бекишеву.
16
Персонаж из комедии А. Н. Островского «В чужом пиру похмелье» (1856 г.). Тип жестокого, своевольного и невежественного купца-самодура.