Страница 12 из 16
Так, в то же время крестьянин Мальцев заложил каким-то киргизам двух своих племянников. Такая детоторговля, в изменённой несколько форме, продолжается вплоть до настоящего времени. В низших классах сплошь и рядом отец входит в долги и отдаёт кредитору своего сына для отработки этих долгов, или же, отдавая сына в работу, берёт себе его вознаграждение и т. д.
Семья была единицею общества, юридическою личностью, а отец – её владыкою и представителем. Семья сообща владела своим имуществом, но отец, бывший в сущности только управителем этого имущества, в силу своей неограниченной власти сплошь и рядом распоряжался им, как своею полною собственностью. Его волю в этом отношении не ограничивали никакие институции, в роде майоратов. Дед Грозного, Иван Васильевич, говорил псковичам: «Чи не волен яз в своём внуке и в своих детях? Кому хочу, тому и дам княжество!»
Такая свобода, предоставленная родителям в деле назначения наследников и распределения наследства, была одною из главных причин, содействовавших поддержанию и развитию их суровой власти. Заботясь, подобно всем патриархалам, о продолжении своего рода и о лучшем устройстве своей загробной жизни, древнерусский человек, естественно, предпочитал наследницам наследников, которые продолжат его генерацию и посредством искупительных жертв спасут его душу гораздо успешнее, чем это могут сделать женщины. «Устройство души» умершего было главною заботою наследника, и если это дело велось с толком, то достигало вполне своей цели. Поминальные жертвы сына могли спасти самого отчаянного грешника. Когда умер новгородский посадник Щила, бывший ростовщиком, то он был посажен на том свете на самое дно адово. Архиерей в поучение православным велел изобразить на иконе ад и горящего в нем Щилу, всего объятого пламенем, а наследнику его посоветовал служить по нем сорокоуст 40 дней у 40 церквей. После сорокоуста голова Щилы на упомянутой картине чудесным образом очутилась вне огня; после второго сорокоуста, он поднялся из адского пламени до пояса, а после третьего – совсем освободился. Оставляя наследнику наследство и обязывая его заботиться об устройстве души своей, русский человек обыкновенно старался не только устроить остававшихся от него домочадцев, но и силою своего священного родительского авторитета предписывал им правила дальнейшей жизни. Родительская власть стремилась быть бессмертною и управлять подвластными ей людьми даже тогда, когда носитель её лежал уже в могиле. Со старинной точки зрения, убеждения и мнения отца были нравственно-обязательными для всего его потомства. Состав членов семейства менялся вследствие смертности и нарождения, но юридическая личность семьи оставалась бессмертною и дух её, выражавшийся в праотческих традициях, долженствовал пребывать неизменным.
Каждый член старинного семейства был не лицом, а только составною частью коллективной личности – того семейства, к которому он принадлежал. Лицо совершенно поглощалось и подавлялось семьёй и родом. Вменяемость, как нравственная, так и юридическая, носила родовой характер и за действия лица отвечало не одно оно, а вместе с своими кровными родственниками. Увещевая отца устроять дом свой в законе Божием, «Домострой» говорит: «если небрежением и нерадением твоим ты сам или жена твоя твоим ненаказанием согрешит, или домочадцы твои, мужи и жены и дети, каков грех сотворят, – брань, или блуд, или татьбу, или другое зло, – то все вы вместе по делам своим примите, зло сотворившие – муку вечную, а добро сотворившие и иже с тобою вкупе – жизнь вечную». Идея такой круговой семейной ответственности проникала собою и юридическую жизнь народа. Вплоть до Уложения царя Алексея дети и жены отвечали за долги своих отцов и мужей; у детей вора и изменника конфисковалось имущество; разбойники выдавались «на поток и разграбление», а преступники вообще посылались в ссылку и заточение вместе с своими жёнами и детьми; несостоятельных должников били на правеже палками, и если даже после этого они не могли уплатить своего долга, то их заставляли продавать своё семейство, от жены до последнего ребёнка, пока они не уплачивали всего долга до копейки; если помещик убивал крестьянина другого владельца, то последний брал из имения убийцы лучшего крестьянина с женою и детьми, вовсе не спрашивая о желании их идти к другому господину; в случае бегства крестьянина, бросали в тюрьму живших не в разделе с ним его родственников и подсоседников и т. д.[17] При безграничном произволе, господствовавшим над обществом, такая коллективная ответственность доходила нередко до ужасающих размеров, особенно в царствование Грозного, который, казня мнимых или действительных злоумышленников, сплошь и рядом истреблял вместе с ними и весь их род без остатка. Убив, например, одного боярина, он не велел оставлять в живых ни одного человека из его домашних, даже ни одного животного. «Три тысячи его служителей, говорить Петрей, с их друзьями и родственниками, все погибли горькою смертью; все крестьяне с жёнами и детьми перебиты или рассеяны; его жена, бывшая тогда беременною, и дочери сначала опозорены палачами, а потом изрублены в куски. В другой раз, заподозрив нескольких бояр в заговоре с польским королём, он велел истребить их со всем их родом, с жёнами, детьми, прислугою, крестьянами, рогатым скотом, собаками и кошками, даже с рыбою в воде.
Подобных жестокостей нельзя объяснять одним только самодурным сумасшествием тирана; в них выражалась та же идея родовой вменяемости, которая породила и дикую виру и круговую поруку и вообще ответственность рода за действия каждого его члена. Подавленная родом человеческая личность не имела никакого самостоятельного значения, и люди, выделявшиеся из рода, пользовавшиеся личною независимостью и носившие название гулящих, считались какими-то несчастными отверженниками, грешниками, нарушившими священные правила общественного строя. Своеволие было преступлением, а личная независимость, по учению древнерусских моралистов, служила источником всевозможных бед для того человека, который дерзнул отделиться от своего рода-племени. Достоинство и значение человека заключалось не в его личных достоинствах, заслугах и доблестях, а в его старшинстве в своём роде или в старшинстве его рода, что так резко выражается в древнерусском местничестве. Честь личности лежала также на идее достоинства отечества, рода; самое слово честь, без сомнения, происходит от слова отец; чтить образовалось из отчить – относиться к человеку, как к отцу, воздавать ему отеческое уважение. Поэтому-то, чтобы обесчестить русского человека, чтобы оскорбить его, нужно было задевать не его личность, а его род, его родовую честь; вот почему у нас, как и у всех народов, жизнь которых сильно проникнута патриархально родовыми началами, самая сильная брань – матерная.
Те же порядки, та же родовая идея, то же подавление личности, какие мы видим в семействе, характеризуют собою и все другие общественные отношения древней России. Наша древняя община была общиною родов или семей, а не свободных и равных личностей. Везде – и в первичной форме сельской общины, и в величавой форме новгородской республики – общинная жизнь постоянно создавала аристократию богатства, выдвигала на передний план несколько лучших, богатых родов (всё-таки не лиц), которые и заправляли всею общинною жизнью, держа в подчинении у себя другие роды. Эта тирания меньшинства, это вотчинное самовластие богатых родов, эта суровая власть старших над младшими выражаются и в вечевом представительстве, которым так восторгаются славянофилы и которое, по справедливому замечанию г. Забелина, «по духу своих совещаний и решений и по форме людских отношений походило на собравшуюся родню, которая советуется о семейном деле… Таков был. смысл и характер нашего народного представительства в течение всего периода нашей истории и на вечах, и на сборах, и на мирских сходках: «что старейшие сдумают, На том и меньшие станут». Тот же семейный, родовой характер носила и личная княжеская власть. Рюриковский род относился к русской земле, как к своей родовой собственности, точно так же, как крестьянское семейство относилось к своему хозяйству. Родовые княжеские междоусобицы кончились основанием царской власти, отеческой власти, единой для всех детей русской земли. «Идеал родительской опеки был основателем и устроителем всего нашего быта», говорить Забелин в прекрасном введении к своей книге о быте русских цариц. «По этому идеалу создалось наше общество и государство. По этому идеалу наше общество представлялось совокупностью семьи или родни, так что его разряды и ступени, особенно низменные, иначе и не представлялись, как малолетними и постоянно обозначались именами родства, как, например, отроки, пасынки, детские, молодёжь. Самые низменные в общественном смысле именовались сиротами, т. е. людьми несчастными в смысле родства, а стало быть и в общественном смысле, каково было вообще не служилое земледельческое и промышленное сословие, не обладавшее властным положением в обществе». На всех проявлениях общественной жизни лежал родовой, семейный характер. Отеческая власть была прототипом всякой власти, а семейство – прототипом государства.
17
Ответственность домочадцев друг за друга не исчезла и в новейшей, преобразованной России. Вот что, напр., рассказывает аббат Шапп: «Зашедши в один дом в Петербурге для того, чтобы найти квартиру, я увидел там отца, прикованного к столбу среди своего семейства. Его сын был назначен в солдаты и без его ведома бежал; отец был узником у себя дома, дети были его стражею и с каждым днём ожидали суда». В административной практике подобный способ взысканий нередко употреблялся вплоть до начала настоящего царствования.