Ниоткуда с любовью

«Возможно, дорогая моя Полька, ты постоянно спрашиваешь себя, когда наступит предел моим письмам и сколько их еще заложено в моем рукаве? Не волнуйся. Очень скоро это прекратится. Я чувствую, что как ни парадоксально, но эти письма делают меня ближе к тебе. Я будто начинаю лучше понимать и тебя, и себя.

Когда я была рядом, каждый день я видела тебя, смотрела на себя в зеркальное отражение и не могла постичь одну вещь: ты моя сестра, родная, ты ближе мне, чем родители, ближе, чем самые верные друзья, и все же, мы никогда, с тех самых дней, когда под музыку Шопена, я танцевала, а ты подыгрывала на фортепьяно, не могли найти с тобой взаимопонимания, гармонии.

Почему так? Почему мы совпадаем друг с другом в своих чувствах, но не совпадаем в мере, времени, степени их выражения? Почему иногда все держится на волоске, но связывает прочнее самых крепких уз? Почему жизнь настолько непредсказуема, что даже личные профессиональные травмы достижения мы воспринимаем сквозь призму своих отношений с окружающими? Почему так трудно решиться довериться кому-то, а потом невозможно от этого отказаться? И самое главное — на какое время даны нам все эти связи и отношения, то прочные, то крепкие? До какой степени натянута струна, и насколько она прочна? И если срок ее службы мал, то зачем нам вообще все это нужно? Стоит ли начинать привязываться, если страдать приходится вдвое и втрое больше, чем испытывать положительные эмоции? Если бы мы знали ответы на эти вопросы, быть может, никогда в жизни не пришлось бы больше метаться и сомневаться в самих себе… Поэтому я приняла решение больше не говорить о нас. Со стороны всегда видно лучше и я хочу поговорить о тебе.

В один из тех, примерно дней, когда я еще валялась на злополучном диване с больной ногой и выходила только с тобой за ручку два раза в неделю посидеть у подъезда — вот в этот день, в который, как бы ты сейчас сказала «жить особенно не хотелось», мы обе остались дома. Ты не убежала ни по каким делам, ну и я, соответственно, не убежала тоже. Ты как всегда куталась в старый, прожженный сигаретами плед и молчала. Ты ведь всегда молчишь, когда тебе плохо; молчишь, и не думаю, что кто-то из твоих хваленых университетских друзей, считающих тебя вечно веселой клоунессой, знает об этом. И я понимала, что лезть бесполезно — ты ведь и так огрызнулась на меня уже несколько раз. И только вечером ты сказала одну фразу, только одну: «Быть может, глупо говорить это, но, похоже, я потерялась в своей жизни».

Ты потерялась? Ты! Которая лучше всех знает, что ей делать. Ты потерялась. Я знаю, бывает, теряются и в трех соснах, но в твоем случае сосен было всего две, и они стояли рядом. Одним словом, я не поверила тебе. Но мы много говорили тогда — не знаю, помнишь ли ты тот разговор? И лежа как всегда ночью без сна меня пронзила эта мысль о письмах. Просто я не знала, как ее исполнить. Все это было уже потом и просто удачно совпало…

Я очень хочу, чтобы ты выбрала одну из своих казалось бы неисполнимых мечт и занялась ее исполнением прямо сейчас. Когда начинаешь что-то делать, мысли отступают, ты просто делаешь. И, в конце концов, понимаешь, что ничего неисполнимого не бывает. Ты можешь выбрать все, что хочешь. Пойти туда, куда хочешь. Ты можешь сесть в самолет и улететь туда, куда пожелаешь, хоть в Гонолулу, работать там продавцом сувениров из гавайских лечебных трав. Или уехать в Осло, в котором всегда хотела жить. Ты можешь выбрать другую профессию и начать играть в театре, как в детстве. А можешь вернуться к музыке — не зря же тебя к ней постоянно что-то возвращает.

Сейчас, пока не поздно, попробуй что-то кроме журналистики и начни исполнять свои мечты. Твоя Нина».

Твоя Нина…

Полина лежала на спине и безуспешно пялилась в потолок, пытаясь заснуть. Всю ночь накануне она готовилась к зачетам и совсем не спала, поэтому сегодня решила лечь пораньше. Письмо лежало под ее подушкой. Полина доставала его и перечитывала, когда видения особенно остро заполняли мозг. И ей становилось легче. Хотя бы незримо, в этом письме, но Нина была рядом с ней — снова поучала, куда уж без этого, но это было родное бурчание, напоминающее хриплые в помехах голоса, издаваемые кухонным радио.

Она читала и кивала головой. Согласно или нет. Да, Нина, да, права. Я действительно заблудилась в двух соснах, их и правда всего две, но и это кажется безумно большим числом, неизмеримым по количеству проблем. Да, я могу быть кем угодно, все верно, я знаю эту арифметику не хуже тебя. В теории. Проблема лишь в том, что я не знаю, кем хочу быть, понимаешь? Ты всегда знала, кем хочешь стать, и, глядя на тебя, мне казалось, что я тоже знаю. Но это все ложь.

Все дело лишь в том, что я не верю в себя. Я не умею. Меня не учили этому, не научили ни родители, ни фильмы, ни книги, ни школа.

Я умею верить лишь в тебя. В тебя, потому что именно этому меня учили все — всегда и везде. Посмотри на Нину. Нина танцует лучше всех. Нина будет балериной. Нина очень талантлива.

И пришло наверно время сказать: я никогда в этом ни капельки не сомневалась. Я не просто верила в это. Я знала это, потому что слышала маму и папу, и самое главное — потому что видела тебя — как сосредоточенно ты всматривалась в свое отражение, стоя напротив зеркала. Не видя…

Ты не видела себя. Ты просто танцевала. И перед тобой был весь мир.

Передо мной было фортепьяно, которое я думала, что ненавижу. Спустя годы я поняла, как ошибалась. Была слишком упряма. Не могла допустить ни на секунду, чтобы нас хоть кто-нибудь сравнил. «Полина репетирует не столь рьяно, как Нина…»

Все это я произношу в своей голове очень давно. Бесконечный монолог, длинною в тысячелетие. Я могла бы многое сказать тебе. Если бы ты захотела меня услышать.

Но в тот единственный раз, когда я что-то говорила — не тогда, когда вытаскивала тебя из депрессии, кормила с ложечки, разыгрывала целое шумное представление, делая вид, что не умею готовить и пытаясь развеселить тебя, плакала с тобой над «Титаником», когда мы читали по ролям Роальда Дала, когда я рассказывала наизусть Пастернака и Бродского, или про того мальчишку, Рудика, а когда единственный раз призналась, что люблю тебя, — в тот раз ты меня не слышала. Ты спала.

Сон — важная вещь, правда? Это сладкое чувство, что проваливаешься, переставая ощущать пол под ногами и время, и то жуткое ощущение, когда не можешь сомкнуть глаз — невыносимо, правда? Я понимаю теперь. Все больше.

А тогда… особенно в первое время ты не могла уснуть. Нога твоя все еще ныла, не давая забыть себя и все прочие ужасы, но мучилась ты от более ощутимой боли… И я не могла спать вместе с тобой.

Точнее, неправда, могла. Но держалась. Мне страшно было оставлять тебя со своими мыслями наедине. Один на один. Я трещала, не умолкая, устанавливала подушку повыше, чтобы можно было сидеть и не засыпать, обнимала колени и жалела лишь о том, что я — не Том, и мне не под силу удержать веками неломающиеся спички. Я все равно всегда засыпала. От усталости.

А в тот вечер — о, что мы только ни делали, помнишь? Разговаривали, смеялись, пели «Свечу», подражая Макаревичу, слушали Битлов, пекли шоколадные оладьи, как в фильмах (только как в фильмах все равно не вышло), смотрели «Анастасию» и подпевали «А во мраке ночи… Ей конец!» громкими голосами. Еще давно, сразу после больницы я сдвинула наши кровати в одну большую, хотя родители и упрямились, вопрошая: зачем это и почему мы ведем себя как маленькие….

Но как маленькие вели себя они. Мы же упали на эту огромную кровать, мы молчали долгое время, и ты (не помню, о чем мы говорили) в окончание к какому-то разговору сказала: «В конце концов, все хорошее должно быть лучшим. Даже этот день».

Я задумалась над твоими словами. Все хорошее должно быть лучшим. Пусть так, пусть все внезапно, ужасно, неисправимо и покрыто пепельным налетом неизвестности, но этот день был хорошим, жизнь продолжается, и кто сказал, что он не может быть лучшим?!..

- Я люблю тебя, Ниночка, — прошептала я под тиканье часов.