Ниоткуда с любовью

Они поднялись по ступенькам, он открыл перед ней дверь.

- И когда ты успел так помудреть? — тихо поинтересовалась Полина.

Вика еще не закончила, хотя от Паганини давно уже перешла к Григу. Глаза ее были полузакрыты, как и всегда в такие минуты, и Полина искренне ей завидовала. Как будто она перемещалась в иную Вселенную, где боль и тоска были настолько абстрактными понятиями, что растворялись от волшебного прикосновения к скрипке. Полина знала совершенно точно — боль не растворяется. Как не растворяет ее снотворное, не растворяют слезы, не растворяет музыка. В такие моменты душа твоя зависает между небом и землей, и парит, парит там в невесомости. Но невесомость заканчивается и вместе с ней приходит отрезвление.

- Все, — неожиданно хлопнул по столу вошедший в комнату отец. — Мы уезжаем.

Полина с Родионом так и замерли на пороге. Вика оборвала свое соло на резкой ноте и повернулась к мужу.

— Куда?

- Я беру нам троим путевки. Польша. Отель. Две недели. — И добавив, обозрев каждого человека в комнате. — Просто… я не могу видеть, как мы и дальше замуровываем себя в доме.

Полина и Вика неожиданно переглянулись. И утопили растерянность в своих взглядах.

Вряд ли они были готовы к реальной жизни.

Вечером на кухне Родион просил не забирать Полину. Он объяснил все честно и правдиво. Он предъявил все возможные аргументы ее отцу, пока мать и дочь вяло ковырялись в тарелках в пустой столовой. Он уверял, что даже смени она двадцать Польш, всем вместе им не выйти из этого состояния скорби.

Отец Полины слушал-слушал, а потом недоверчиво хмыкнул.

- Интересно и складно ты говоришь, Родион… Вот только не будет ли хуже, если она останется здесь одна? Даже если нас не было, всегда была Нина… — голос его пресекся, но он справился и выплыл на нужную интонацию. — Честно говоря, не могу похвастаться тем фактом, что воспитал их обеих. По крайней мере, после 14 лет.

Он помолчал, задумчиво качая головой, а потом неожиданно добавил (хотя Родион уже и не ждал от него ответа):

- Забавно, что вам с Полиной пришла эта мысль в голову одновременно. Она тоже просит оставить ее в доме.

- Просит?

— Да. Я и не думал разрешать, пока… — он красноречиво посмотрел на Родиона.

- Да. — Ответил тот. — Понятно.

- Ну еще бы, — усмехнулся глава семейства и вышел, похлопав Раскова по спине и оставив его в достаточно смятенных чувствах.

* * *

Иногда его будто волной толкало в грудь, он делал судорожное дыхательное движение и пытался понять, зачем все это делает. Почему, несмотря на ее равнодушие (вполне понятное), ее попытки показать, что она ни в ком не нуждается и особенно в нем, почему он продолжает нянчиться с ней, забывая о своих делах, проблемах, планах, почему он даже толком ни разу за последний месяц не задумался о своей жизни серьезнее, чем как о малоприятной и неволнующей его вещи.

Ответы напрашивались сами собой — и разные, но все увиделось несколько иначе, когда он набрел в гостиной на их старую фотку: обоим лет по 13–14, взгляды независимые, сидят плечом к плечу, закинув ноги на впереди стоящий стол или стул… У него волосы немного светлее, чем сейчас, а она — темная, еще не успела перекраситься, хоть до этого и недалеко. В остальном — почти никаких отличий. Он перевел взгляд на фотографию, которая стояла рядом, и перестал улыбаться. Нина и Полина стояли рядом и обнимали друг друга за плечи. Странно, почти невероятно похожие внешне.

Неужели и он начинает жить жизнью Полины, как она жила жизнью своей сестры, ее интересами, мечтами и даже ссорами с ней? Нет…

— Мы мало изменились, — проговорила она, стоя за сего спиной.

— Нет, — он обернулся. — Изменились. Изменились, хоть тебе и хотелось бы, чтобы это было не так. Мы выросли.

Она отступила на шаг, покачала головой.

- Сомневаюсь.

— Мы выросли, Полька. Ты больше не Полли, так же, как и я больше не Рудик. Признай это, наконец.

- Не хочу, потому что это не так, — твердо сказала она, но взгляд ее лгал.

Родион отставил фотографию, сделал шаг ближе.

— Признай, что пришла пора задавать вопросы себе, а не мне, родителям, Штроцу, Нине.

- Прекрати! — крикнула она судорожно. — Мы же договорились!

- Мы с тобой? Я же актер, я могу лгать совершенно искренне, веря в свою ложь.

Она рассмеялась нервно.

- Бред какой! Еще один стереотип, который ты всегда презирал!

- Да, возможно. Но можно соврать, если того требуют обстоятельства. Сейчас они того требуют. Нина бы простила мне это. Но она ни за что не простила бы тебе твою трусость. — Он больше не делал попыток приблизиться к ней. Проговаривал каждое слово четко и жестко, как чужой. И некуда было скрыться. Не было силы, за которую можно было спрятаться.

- Я не хочу говорить о ней, я же сказала! О чем угодно, но только…

- Ты же понимаешь, что если будешь молчать о ней, то она не уйдет из этой комнаты, из твоих мыслей… — он подтолкнул фотографию к ней и десятки других снимков вспыхнули в ее глазах — они царили в этой комнате, изображали детство, юность, планы, мечты, стремления, характеры и, конечно, связь. Несомненную, бессловесную, незримую связь.

Полина долго терпела — слишком мучительно. Подскочив к ближайшей их с Ниной фотографии, она швырнула ее об стену, и рамка раскололась на куски. Одновременно с Родионом они перевели взгляд на фотографию, лежащую в осколках — две девочки сидят на одном диване, старшая положила подбородок на сомкнутые руки, локтями оперлась о столик, она улыбается; младшая смеется, искоса глядя на сестру и отечески покровительственно обнимает ее за плечи.

У Полины рыжие волосы. Ей 16. Она едва закончила школу.

Со внезапно настигающим прозрением Полина посмотрела вокруг, на всю эту жизнь, заключенную в фотографии, на рамку, которая разбилась — почему-то вдруг особенно жалко стало этой рамки, как будто от нее зависела Нинина жизнь. Она закрыла лицо руками и разрыдалась.

Она плакала о долгих одиноких годах непонимания друг друга, об утрате, которую не восполнить ничем, о несказанных словах, о прощании, которое так и не сорвалось с их губ, плакала над усмешкой и иронией судьбы и над тем, как не властны они порой над своими жизнями, которые несутся словно на ярмарочной карусели.

Кресло оказалось за ее спиной, и Полина утонула в нем, и сжалась в комок. Кресло тоже словно вращалось вместе с ее жизнью и оставалось только крепко ухватиться за подлокотники, чтобы ее не выбросило мощной волной в неизвестность.

В один момент она поняла — Родион держит ее, по-прежнему держит, готовый принять на себя удар.

Но есть удары, которые предназначались ей одной.

Тишина растекалась по комнате, по каждой из комнат этого необжитого дома. Полина и Родион молчали. Постепенно ее дыхание выровнялось, она больше не плакала, но все еще полулежала, закрывшись руками и будто спрятавшись ото всего мира.

Неожиданно раздался знакомый проигрыш. Слишком знакомый и однозначный.

«At first I was afraid I was petrified

Kept thinkin' I could never live

Without you by my side…»

- Пела Глория Гейнер, разрывая душу Полины на тысячи частей. Когда-то, когда Нина пропала, но Полина еще этого не знала, в тот самый день, когда они с Родионом поцапались из спектакля, в котором он играл, мир был легкомыслен, и они шли с Ирмой по улице, подпевая уличному радио и «I will survive». Какая огромная пропасть пролегла между этими днями, как будто пролетело сто жизней с тех пор!

Нерешительно Полина распахнула глаза. Родион стоял перед ней, слегка склонившись, и протягивал вперед ладонь. Глаза его улыбались.

- Позвольте пригласить вас на танец, мадемуазель! — негромко заметил он, все еще протягивая ей руку.

- Сейчас? Здесь? — она выпрямилась.

- Пора, наконец, встряхнуть этот дом. Он давно такого не слышал.