Страница 7 из 11
…Валерке тем ноябрем стукнуло четырнадцать. Ставший на голову выше самой высокой одноклассницы, спортивный, жилистый, самостоятельный, он как-то вдруг стал получать уйму записочек, надушенных сладкими духами и полных приторными признаниями в любви до гроба. Хмыкал невнятно в ответ и, скомкав, совал их в карманы, чтобы забыть напрочь, а потом, проверяя карманы перед стиркой, удивляться неизвестно откуда взявшемуся хламью.
На пару-тройку свиданий он все-таки сходил. Беленькая Олечка все ему поддакивала, глядела восхищенными глазищами, хватала за руку теплыми мягкими ладошками. А потом заявила:
– Валерочка, ты такой замечательный! Лучше, чем Ди Каприо!
Темноокая Катюха с густой челочкой над бровями ни на секунду не замолкала. Полтора часа она рассказывала ему, какая она скромная…
Смуглая, похожая на индианку Саргы, усевшись за столик в кафе, сначала до изнеможения подсчитывала калории, потом сделала заказ, а потом долго возмущалась тем, что на пирожном цвет крема розовый, а не белый, как на картинке в меню…
Дуры.
Нравилась ему Инга. Строгая, в очках, с угловатыми плечами, постоянно читающая на уроках книжки под партой. Тоненькая трогательная шейка в широкой горловине свитера, неизменный «хвост» на затылке…
– Инга, – однажды после уроков, под ревнивыми взглядами одноклассниц, сказал он ей, – давай я тебя домой провожу?
Инга сняла очки, пристально взглянула на него беззащитными ненакрашенными глазищами и строго спросила:
– С какой целью?
– С самой благородной, уверяю тебя, – ответил он и забрал у нее сумку с учебниками.
С нею оказалось интересно. Без жеманства и кокетства она выдавала безапелляционные суждения, думала вслух, спорила с ним о прочитанных книгах и просмотренных фильмах.
Он тогда проводил ее до подъезда, и она попросила подождать. Скрылась за тяжелой дверью, спустя минут пять вылетела оттуда, как пробка, держась за поводок мощногрудого стаффтерьера.
– Ильмар, стой! – крикнула она тоненько, и Ильмар резко остановился, вывалив розовый язык. Валерка без боязни, опустившись на колени в снег, потрепал по холке смешную непропорциональную псину, способную задавить медведя. Они допоздна болтались в тот день по улицам, чему-то смеялись, трескали на морозе мороженое, кидались снежками.
… Всякий раз перед поцелуем она снимала и аккуратно складывала свои очки, оставляя глаза беззащитными.
Это ей он написал свою первую песню о шахматной королеве, все королевство которой – шестьдесят четыре черно-белых клетки. «…А ну его к черту, мое королевство! – воскликнула та и сбежала с доски».
Они «съехались» за одну парту под фырканье одноклассниц и одобрительные смешки одноклассников. Ни ее, ни его это не задело.
… Они встречались довольно долго, почти половину учебного года. Ему с ней было хорошо, интересно и просто. Наверное, ей с ним тоже.
Инга сама все испортила. Они гуляли по улицам, оккупированным предвесенним туманом, и он ей рассказывал о мысленных экспериментах физика Шредингера, который неизвестно какую траву курил, как ни с того ни с сего она заявила:
– Лерик, считаю нужным тебя предупредить, что с девственностью расставаться я не готова.
Он удивился, сбитый с толку таким финтом ингиных ассоциаций со Шредингером, и ответил:
– Инга, я с тобой не для этого. С кем перепихнуться, Инга, я всегда найду без проблем…
Инга остановилась, сняла внезапно затянувшиеся инеем очки, в упор взглянула на него беззащитными зелеными глазами с накипающими в них слезами.
– Иди ты к черту, Бриг! – выкрикнула она, развернулась и побежала…
Дуры бабы. Что он такого сказал? Костян, к которому Валерка пошел за разгадкой, долго и непотребно ржал, растеряв интеллигентность.
– Ну даешь, брательник! – всхлипывал он между приступами хохота, – ну отжег!
Валерка дождался, пока он отсмеется.
Нехорошо вышло. Валерка пытался потом с Ингой помириться, но без толку. Она смотрела на него, как на пустое место. Переехала за другую парту. А ведь в самом деле, ну если он очевидный факт озвучил, чего обижаться?…
…В декабре, на дне рождения Костяна собралась большая туса: множество умничающих дядек и кокетничающих теток, костяновых однокурсников. Двадцатидвухлетние тетки сначала с Валеркой сюсюкали, как с маленьким. А напившись, вдруг начали на него вешаться, звать танцевать, томно тянуть «Налей мне шампанского, поухаживай за дамой». Одна вешалась больше других. У нее было много рта, влажного, блестящего белыми зубами, и грудь третьего размера. Она висела в танце на нем, нашептывая:
– Какой ты сильный! Какие у тебя плечи!..
И все теснее прижималась животом.
Он и сам тогда изрядно поддал, поэтому, каким образом они оказались в его комнате, совершенно упустил.
– У тебя и девочки еще не было, наверное, – горячим шепотом в ухо. – Ты красивый мальчик, тебя любить будут… Как я сейчас…
Как же ее звали? Кажется, Настя. Или Кристина? В памяти – только этот ее рот и большие груди, светящиеся белизной в тусклом свете уличного фонаря, заглядывающего в окно исподтишка…
Она ушла утром, отличимым от ночи только положением стрелок на часах, напоследок чмокнув Валерку куда-то в подбородок, потрепав по вихрам и обозвав «милым мальчиком». Валерка выполз на кухню покурить в немом обалдении и с таким ощущением в натренированном теле, словно он за ночь разгрузил десятитонный вагон…
…Сколько их потом было на его узком диванчике…
Как прокляла. «Завтра не вспомню»…
Женщины – странные люди. Скажи женщине, что она некрасива – она не обидится, потому что знает, что это не так. Скажи, что она глупа – не обидится, потому что уверена, что это не так. Скажи, что она такая же, как другие – она обидится навек…
Село Улуу отличалось двумя достопримечательностями. Одной была заправочная станция, касса которой находилась в огромном баке из-под бензина, заваленном набок. Умельцы-юмористы прорезали в нем дверь с одной стороны и окошко кассы с другой. Люди, видевшие эту картину впервые, долго не могли прийти в себя – кто от восторга изобретательностью хозяина заправки, кто от смеха, кто от сочувствия операторам, сидевшим летом – словно в пекле, зимой – как в холодильнике.
Второй достопримечательностью была Любаша.
Жизнерадостная и пухлощекая, она могла весело объявить во всеуслышанье:
– Холодильник не фурычит! Винегрет за ночь пропал, а оливье замерзло до льда! Но жаркое, хоть и вчерашнее, вроде ничего!
У нее все так и горело в руках: обугливались котлеты, могла вспыхнуть скатерть, заняться занавеска, затлеть салфетки… И у нее все ломалось. То протекал кран, то искрила розетка, то проводка приказывала долго жить, то барахлил телевизор.
Автостопщиков она страшно любила. Всегда кормила-привечала, а они постоянно ремонтировали ей утварь.
Валера, попрощавшись с Романом, перемахнул через три деревянных ступеньки, отодвинул занавеску, собранную из скрепок и обрезков открыток, вошел в незатейливое кафе.
– Валерка! – обрадовалась ему Любаша – а у меня тут у стола ножка отвалилась…
– Любаш! Даже Баба Яга в сказках сначала накормит, напоит, баньку истопит…
– Напои вас, ага! – захохотала та, – а потом начинаете столы ломать! Едва двоих выгнала ночью! Будешь жаркое? Правда, холодильник кое-как фурычит, а жаркое вчерашнее…
Навалив ему с горкой жаркого, и такую же тарелку салата, отрезав пару изрядных ломтей хлеба и плюхнув все это на стол, Любаша облокотилась на стойку, подперла пухлую щеку кулаком и с умилением вздохнула.
– Вот люблю смотреть, как мужчины едят.
Валерка знал, что в свои тридцать Любаша еще ни разу не была замужем. Фата и белое платье были пределом ее мечтаний. Дальше – до стирки носков и ожидания, когда явится припозднившийся суженный – мысли не шли. Здесь, в Улуу, статистика была классическая: на десять девчонок девять ребят. Да и те либо пьют, либо женаты, либо уехали… На каждого дальнобойщика Любаша смотрела с надеждой. Не забывала обновлять «химку», подкрашиваться, крахмалить передник. Порой и проезжий человек обращал на нее внимание… Но даже после бурной ночи в ЗАГС никто не звал.