Дорога, которой нет

Афонина Алена Алексеевна

Дорога, которой нет

Слой первый

Кутуў куотар

Спасибо Лене Невской за терпение,

вдохновение и правки

Валерка еще раз проверил, завернуты ли газовый кран и водопроводный вентиль; закрыты ли окна и не осталось ли на столе какой-нибудь еды. Не то, чтобы он был таким дотошным в вопросах хозяйственности – скорее любовь к порядку нападала на него стихийно, при первых признаках зарождающейся в пыли цивилизации – просто он терпеть не мог возвращаться с дороги в квартиру, пропахшую за неделю плесенью из заварника и хлебницы, и приниматься за уборку.

Еще вчера, оставив в шкафу нераспотрошенную пачку макарон и пару коробок «доширака», он скидал остатки былой роскоши в пакет и вытащил на помойку стайке бродячих собак – ненавидящей всех суке и четырем ее новорожденным щенкам.

Контрольная проверка рюкзака – смена белья, зубная щетка, несколько пачек сигарет, пачка заварки, пачка печенья, кусок мыла, штук пять зажигалок. Хуже нет, чем обнаружить потерю зажигалки на трассе: ни сигарету прикурить, ни костер развести. Еще балисонг и паспорт. Рюкзак обвисший, словно брюхо оголодавшего толстяка. Ему в дорогу собраться – только подпоясаться. Все равно в пути все ненужное потеряется или будет подарено, а все нужное либо найдется, либо будет принято в подарок.

Мазанув равнодушным взглядом по отражению в зеркале, Валерка вышел из квартиры, захлопнул дверь и чуть не вприпрыжку побежал по лестнице. На первом этаже едва не споткнулся о притулившееся у перил существо. Выругался беззлобно. Существо отреагировало, подняло голову, и Валерка узнал малявку, которая жила то ли в доме напротив, то ли через дом.

– Домой иди! – посоветовал он, – мала еще в шесть утра гулять.

– Дурак, – напутствовала его девчонка. Он ухмыльнулся, пробежал мимо, отворил дверь подъезда, и на него пахнуло свежестью раннего утра.

В дорогу всегда лучше идти с утра.

Весна бесстыдно обнажила язвы помоек на теле города, расплескала лужи, растопила снег кипятком дождей. Согнала спесь с памятников, укутанных зимой пушниной сугробов. Вымела из города пелену туманов. Протерла до блеска глазницы окон в домах. Дома в Якутске стоят на сваях, от этого, кажется, что массивные равнобедренные чудовища приподнялись на цыпочки и глотают-отрыгивают жильцов множеством пастей-подъездов.

И все-таки Валерка любил весну, относился к ней по-родственному, почти как к соучастнице: весной он выходил на трассу, бросая очередную заунывную зимнюю работу верстальщика или админа в каком-нибудь компьютерном клубе.

В этом году это был его первый поход.

А другой жизни он и не представлял.

Нет, представлял. И еще как представлял!

…Тогда тоже была весна, погода уже терпимо относилась к гитаре, и можно было играть на улице, не боясь за то, что струны лопнут от холода под первым же движением пальцев.

…Он ушел на самую дальнюю аллею парка, занял самую последнюю скамью и играл, импровизируя, сочиняя на ходу, деля музыку с ошалевшими от тепла воробьями.

Откуда появилась она, Валерка не заметил. Прошествовала снегурочкой по сохранившимся у стволов деревьев сугробам, села рядом. Стала слушать.

И тогда он стал петь для нее.

А когда опустились на землю сумерки, он молча зачехлил гитару и они ушли из парка вдвоем, держась за руки.

Проводив до подъезда, он ее поцеловал.

Ее звали Лиля.

Она жалела всех. Кащея Бессмертного – за то, что он старый и одинокий. Пышущих ядом теток в автобусах – за их неудачливость. Одичавших от однообразной работы продавщиц в магазинах – за их душевную неустроенность. Каждой ведь хочется быть королевой.

Она и его жалела – так он понял уже потом, спустя время. За излишнюю циничность, от которой он никак не мог избавиться, и которая ему потом так помогла…

Он чувствовал: эта девочка с васильковыми глазами не нанесет удара в спину. Он знал: он ей нужен. Не для чего-то, а просто так.

Черт, ведь он бы на ней женился.

Вместо этого он уехал в Петербург.

Вот когда ему реально пригодились интернет-знакомства! Соклановцы из мада, собеседники из аськи… вписки почти по всем городам России.

До Алдана он добрался без проблем привычным маршрутом. И, чего греха таить, явившись к старым знакомым, «загудел» на неделю. Обмывали его отъезд, и все были уверены, что он не вернется.

В Нерюнгри он умудрился «стопануть» поезд, идущий до Томска, и неделю развлекал игрой на гитаре проводниц. Одна из них, Оля, лет тридцати с небольшим, все ластилась к нему, аки кошка… И помада у нее была дешевая, с неприятным вкусом. И грудь, уже истерзанная двумя вскормленными сыновьями.

В Томске, городе на семи холмах, он посмотрел памятник «Чехову с точки зрения мужика, лежащего в сточной канаве». С этим памятником все фотографировались и постоянно терли чеховский зонтик – удачу приносит, что ли. Потер и он – в дороге становишься суеверным.

Выйдя на трассу, он добрался до Екатеринбурга. Там жил бывший одноклассник, с которым почему-то еще не была потеряна связь. Одноклассник на пару дней «вписал» его к себе. Двое суток не спали, все глушили пиво и болтали черти о чем. Колька учился на инженера, подрабатывал в стрип-клубе по ночам, и был счастлив увидеть Валерку, хотя в школе особыми друзьями они не были.

По дороге в Псков его подобрал какой-то любитель Розенбаума и автор-исполнитель, которому Валерка, пока они были в дороге, несколько часов играл на гитаре.

А в Твери он остался без копейки денег. По собственной раззявистости, чего уж тут говорить. Это он умеет – засунул деньги и банковскую карту в полупустую пачку сигарет, а когда она закончилась, выкинул ее мимоходом в первый попавшийся мусорный бак. Обнаружил это уже за городом.

В карманах наскребалось мелочью рублей пятьдесят, когда он приехал в Петербург. Карту пообещали восстановить недели через две.

Бродил по улицам, расчерченным Петром по линейке, с желудком, сводимым голодом, и не помнил себя.

Город не был городом. Он был живым существом. Он был Зевсом-громовержцем, взирающим на людскую суету с изрядной долей снисходительности. Видимо, не все было ему по душе: чаще он хмурился морщинами облаков, бегущих одновременно во все стороны и цепляющихся за шпили дворцов. Но порой сквозь них пробивался отцовской улыбкой солнечный луч, плясал на куполах, отражался в подернутых пеленой вечности глазах кариатид и львов, расцвечивал серые булыжные мостовые и гранитные набережные. Пятикилограммовая птаха над волнами Фонтанки, постоянно находящаяся под обстрелом мелких монет. Петропавловский собор, сияющий солнечными лучами в любую непогоду. Жеребцы, вставшие на дыбы под твердыми тонкими руками бронзовых мальчишек. Ангел с ликом Александра Первого, взирающий на суету под ним с философией, достойной статуса небожителя. Переполненный интуристами Невский, над которым многоязычий гомон складывается в странную мелодию.

Ямбы улиц и хореи проспектов, строгий ритм перекрестков, аллитерации каналов…

Арки, проходные, мосты, станции метро, фрагменты старой кладки, штормовые предупреждения, решетка Летнего сада, двадцать восемь львов, под которыми искали клад киношные итальянцы, наглые чайки и вальяжные голуби, яркое граффити, громыхающие трамваи, флейты водосточных труб, бесконечные эскалаторы, триколоры, дома-корабли, площади, скверики, мосты, ночами ведущие в небо…

Здесь Валерка вдруг почувствовал, что можно не метаться по ночам от дурацкой мысли, будто живешь чужой жизнью.

Он взял гитару и устроился в подземном переходе.

Бывало, он подыхал от голода, мок под проливными дождями, не знал, где найдет ночлег – и все равно исступленно любил этот город. Так же, как любил бы отца, оставившего ему такую странную фамилию, если бы помнил его.

Спустя месяц он нашел стабильную работу администратора компьютерной сети в небольшом подвальном клубе. Он сумел снять комнату в коммуналке, обзавестись приятелями, сделать липовую прописку, врасти в ритм мегаполиса, пропитаться рваным пульсом метро, причаститься питерскими дождями.