Свет за окном

Эмили чуть улыбнулась.

– Поцеловать – меня? Меня?

– Да. Это что, так удивляет вас? – с иронией в голосе отозвался Себастьян. – Но не тревожьтесь, я не стану настаивать. Я просто хотел быть честным.

– Благодарю… – Эмили, глядя ему в глаза, приняла решение. Потянулась и легонько коснулась губами его губ. – Благодарю вас, Себастьян. За все. Вы очень, очень добры…

Обхватив ее лицо ладонями, он вернул поцелуй, но вскоре прервал его, опомнившись.

– Послушайте, – произнес он, взяв ее за руку. – Пожалуйста, скажите мне, уверены ли вы, что это возможно. Я меньше всего хочу, чтобы вы думали, что я хоть в какой-то мере пользуюсь случаем. Вы сейчас смущены, обескуражены, не знаете своих чувств… Вы…

– Нет, Себастьян, все хорошо, – в свой черед принялась утешать она. – Я знаю, что делаю. Я взрослая и сама за себя отвечаю. Вы же сами только что мне это сказали. Так что не беспокойтесь…

– Что ж, тогда не буду, – тихо сказал он и снова притянул ее ближе. А Эмили, чувствуя, как ее горькую душевную боль смывает его нежностью, этой нежности поддалась.

Глава 6

Париж

Январь 1999, девять месяцев спустя

Сидя в заднем ряду зала, где проходил аукцион, Эмили наблюдала, как непринужденно-элегантные парижанки вскидывают ухоженные руки, поднимая ставку на изысканное ожерелье из ярко-желтых бриллиантов и такие же серьги.

Она бросила взгляд в каталог, на полях которого записывала итоговые цифры продаж, и поняла, что, судя по этим подсчетам, уже сейчас собрано почти двенадцать миллионов франков.

В ближайшие недели и остальное имущество, все содержимое парижского дома, за исключением нескольких картин и предметов мебели, которые она решила оставить и перевезти в шато, тоже будет выставлено на аукцион. Сам дом уже продан, новые владельцы намерены вот-вот там обосноваться.

Почувствовав легкое прикосновение к плечу, Эмили обернулась.

– Ты как? – шепотом спросил Себастьян.

Она кивнула, благодарная за сочувствие, за то, что он понимает, каково ей смотреть, как идут с молотка вещи, которые носила ее мать. Тем не менее вырученные за них деньги покроют львиную долю материнских долгов, а продажа парижского дома даст возможность обновить наконец шато. И Матисс прошел экспертизу, благодаря помощи Себастьяна. Он немедленно нашел покупателя и вскоре гордо вручил ей чек на пять миллионов франков.

– Такая жалость, что Матисс не подписал полотно! Тогда оно стоило бы раза в три дороже! – с горестным вздохом сообщил он.

Эмили искоса взглянула на Себастьяна, который с интересом, не лишенным иронии, наблюдал, как лихорадочно бьются дамы за ожерелье и серьги. Уже не раз она ловила себя на том, что посматривает на него с ощущением чуда и изумления. Как это произошло, что он вошел в ее жизнь и изменил ее до неузнаваемости?

Себастьян ни много ни мало ее спас. Все теперь было не так, как раньше, все было иначе, словно, пробудившись от долгого тягостного сна, она вышла на солнышко. Поначалу, не в силах поверить в искренность его чувств, она втайне побаивалась, что вот-вот он исчезнет, покинет ее, но, неизменно милый и добрый, он сумел растопить недоверие.

И теперь, девять месяцев спустя, она нежилась в его любви, расцветая, как поникший цветок, которому дали напиться. Отражение в зеркале больше не вызывало тоски; нет, она и сама видела, что глаза блестят, а кожа сияет, словно подсвеченная изнутри… Порою казалось, что ее вполне можно назвать хорошенькой. Но самое главное, Себастьян чудесным образом помог ей разобраться с фамильным достоянием, рассортировать его, выявить ценное и второстепенное, отделить зерна от плевел – а это была работа огромная. Хотя немало времени они проводили врозь, поскольку Себастьян метался между Парижем и Лондоном, он всемерно поддерживал ее и когда шла оценка всего, что было в парижском доме, и когда понадобилось вывозить имущество, и потом, когда началась работа с землемерами, архитекторами и строителями, которые прибыли в шато, чтобы Эмили осознала и масштабы переустройства, и во что оно ей обойдется.

Трудно было не понимать, что она все более полагается на Себастьяна – и не только эмоционально, но и в вопросах практической, финансовой стороны. И дело не в том, что сама она не справилась бы с потоком бумаг, поступающих от Жерара, и с его предложениями насчет инвестирования средств, когда они наконец материализуются, – нет, скорее в том, что ей, так же, как ее отцу, такие вещи были просто неинтересны. Привести в порядок шато и иметь на руках достаточно, чтобы прожить, – вот что заботило Эмили, а частности – во что вложены деньги и кто это все контролирует – в них ей вникать не хотелось. Она слишком счастлива, чтобы думать об этом.

Заслышав, что окончательная цена за комплект из желтых бриллиантов превысила сумму в миллион двести тысяч, на которую они изначально рассчитывали, Эмили дала себе слово, что как только с парижским домом будет покончено, они с Себастьяном во всех подробностях разберутся в финансовой ситуации. Более чем понятно, как важно контролировать процесс, но, что поделаешь, в этих вопросах Себастьян разбирается куда лучше нее. Она безоговорочно ему доверяет. И, надо отдать ему должное, он ни разу ее не подвел.

Раздался финальный стук молотка. Себастьян перевел взгляд на Эмили, улыбнулся.

– Ух ты! На триста двадцать тысяч больше, чем мы рассчитывали. Поздравляю, дорогая, – он нагнулся и нежно поцеловал ее в щеку.

– Спасибо тебе. – И тут Эмили увидела, что аукционист поднимает с бархатной подложки нитку крупного кремового жемчуга и такие же серьги. У нее перехватило горло. Она склонила голову, не в силах этого видеть.

Себастьян сразу же встрепенулся:

– Эмили! Что не так?

– Мама постоянно носила этот комплект, почти каждый день. Я… Извини… – Она поднялась, вышла из зала и отыскала дамскую комнату. Там, сев на крышку унитаза, опустила голову на ладони, борясь с тошнотой и головокружением. Нет, это поразительно. С чего вдруг вид этих бус так ее взволновал? Прежде расставание с имуществом матери не особенно ее задевало, а уж о страдании нечего и говорить. Скорее наоборот, она испытывала облегчение, что стряхнула ярмо, что свободна наконец от прошлого.

Эмили уставилась взглядом в резную дверцу кабинки. А не слишком ли строго она судит мать? В конце концов, физически Валери никогда не была к ней жестока. То, что она никогда не ощущала себя значимой в мире матери – так, вхожа была туда, и то на обочину, ни в коем случае не в центр, – вовсе не означает, что та являла собой зло и порок. Нет, центром своего мира была сама Валери, ни для кого другого места там не имелось. А потом, когда Эмили была очень больна и в тринадцать лет случилась с ней эта ужасная история, так ведь не со зла, а потому просто, что мать в очередной раз ничего не заметила.

Она встала, вышла из кабинки, ополоснула лицо водой. «Она делала все, что могла. Все, что считала возможным. Ты должна простить ее, – сказала она своему отражению. – Простить и двигаться дальше».

Несколько раз глубоко вздохнув, Эмили вышла из дамской комнаты и наткнулась на Себастьяна, который прохаживался по коридору.

– Как ты себя чувствуешь? – спросил он, обнимая ее.

– Лучше, спасибо. Что-то стало не по себе, но теперь уже лучше.

– Дорогая, да тут кто угодно расстроился бы, – сказал он, махнув рукой в сторону аукционного зала, – глядя, как эти гарпии расклевывают то, что осталось от твоего прошлого. Давай я отведу тебя пообедать? Незачем тут сидеть и терзаться.

– Да, это было бы хорошо, – обрадовалась Эмили.

Резкий январский ветер пронизывал насквозь всю дорогу до ресторана, который оказался не близко, но Себастьян отметил, что там «без церемоний, зато буайбес отличный, что в такой холод очень кстати».

И действительно. Там оказалось что-то вроде деревенской харчевни. Они сели за дощатый, без скатерти, стол. Эмили, продрогшая до костей, радовалась теплу, исходящему от стоявшей рядом жаровни. Себастьян заказал свежую уху, взял ее руки в свои и принялся растирать, согревая.