Судный день

– Здесь вам не курсы повышения квалификации, – одернул любопытных старлей. – А ты, Маэстро, не идеализируй воров, эта мразь должна сидеть на нарах!

Поднялся протестный шумок, кто-то смачно отхаркнулся и так же смачно плюнул на пол, едва не угодив мокротой на начищенный до глянца хромовый сапог старлея.

– Из песни слова не выкинешь, – еще больше сосредоточившись, ответил Позументов. – Но, я так полагаю, если есть вопросы, то на них должны быть и ответы. Или я не прав?

И хор уголовных мальчиков прорычал:

– Маэстро прав, сто раз подряд прав! Да здравствует свобода слова!

– Ладно, Позументов, трави дальше, – смилостивился старлей, ибо ему самому невтерпёж было послушать и узнать имя самого выдающегося картинного вора.

Но у Позументова настроение уже сбилось, тем более, что в дальнем углу казармы женоубийца и туберкулезник Вася Клочков, под гитару, канючил песню позапрошлого века: «Если в сердце сомненье вкрадется, что красавица мне не верна, в наказанье весь мир содрогнется, ужаснется и сам сатана…»

– Хлопцы, вы все равно не запомните имя этого мерзавца. Ладно трещать-то, небось не на сходке… Слушай сюда, звали того француза Стефан Брайтвизер. Повторяю для тупых еще раз и по слогам – Сте-фан Брайт-ви-зер. Профи высшего класса! С 1995 по 2001 год этот парень увел из музеев и частных коллекций произведений искусства общей стоимостью… Минуточку, сейчас припомню… Слабонервных прошу отойти. Так вот, похищенные им картины оценивались в один миллиард доллáров! Мил-ли-ард!!! Вы только подумайте своими котелками!

Старлей аж присвистнул, сдвинув на глаза фуражку: «Так это же столетний бюджет всей нашей пенитенциарной системы!»

– А картины нашли? – спросил Нуарб.

– Все, что этот Стефан стащил, он хранил в доме матери. – Маэстро зевнул, он устал от затянувшегося повествования. – И когда его арестовали, эта женщина в воспитательных целях и в больших сердцах шестьдесят картин порезала, облила краской и безнадежно изувечила, завершив свой творческий порыв с помощью топора и тяпки, которой окучивала грядки клубники…

– Старая кошёлка, – резюмировал старлей. – Ее бы к нам на перевоспитание…

Один из зеков, низкорослый, с безнадежно узким лбом и откляченной губой поинтересовался:

– А почему размалеванная красками ветошь так дорого ценится? Лично у меня это не срастается… Ну, брикет золота, ну лопатник со штукой баксов… В крайнем случае, грабануть инкассаторскую машину, – я понимаю, это стоит того… А какая-то картина… – он пожал худыми плечами и полез в карман за куревом, – она мне даром не нужна, да и вешать некуда…

Позументов на эту реплику сразу не отреагировал, раздумывал. Сказать было что, только он не был уверен, что это кому-то пойдет на пользу.

«Тема вечная, – рассуждал про себя Позументов, – космическая и еще не до конца осознанная человечеством – что есть красота, из чего она состоит, на какие точки человеческой души и мозга воздействует? Почему красота всегда бесценна и почему люди от нее сходят с ума или же идут на жуткие преступления и огромные жертвы? Но, в общем, искусство – это… Как бы им поточнее и подоходчивее объяснить? Быть может, искусство – особая форма познания окружающего и дальнего, запредельного мира, где реальность сплавляется с метафизикой и где обыкновенный словесный ряд перестает быть главным человеческим промыслом. Образ, интуиция и еще три обязательные догмы: разнообразие, новизна, контрастность… Нет, это пустое, не этого они ждут от меня… Может, это какие-то проекции, эскизы, этюды бытия? И красота в искусстве, с точки зрения художника, не всегда красива, она бывает уродливой, но являет собой новую страницу познания…»

И несмотря на то, что разговоры его порядком утомили, а в груди стали все острее ощущаться аритмические толчки сердца, от продолжения разговора он не уклонился…

– Богатство, братцы, могущественно, но красота – всемогуща, – начал очередной свой монолог Позументов. – Но, как ни странно это звучит, красота не может обойтись без богатства, а богатство без красоты… Сейчас я постараюсь проверить свою память, – Позументов, закрыв глаза и сложив руки между колен, глубоко задумался. Затем, не поднимая век, заговорил: – Итак, предположим, что я уродлив, но я могу купить себе красивейшую женщину. Значит, я не уродлив, ибо действие уродства, его отпугивающая сила сводится на нет деньгами. Пусть я – по своей индивидуальности – хромой, но деньги добывают мне ноги, значит, я не хромой. Я плохой, нечестный, бессовестный, скудоумный человек, но деньги в почете, а значит, в почете их владелец. Деньги являются высшим благом, значит, хорош и их владелец. Пусть я скудоумен, но реальный ум всех вещей – это деньги, так как же может быть скудоумным их владелец?

И вдруг барак вздрогнул от зычного грубого окрика:

– Прекратить мутить воду! Деньги – это грязь, причина всех известных человечеству преступлений, – и все увидели заместителя начальника зоны по воспитательной работе майора Кривоедова. Он походил на бульдога – такая же рожа, кривые ноги и мощная с крутым выступом грудь. Он был в исподнем, в накинутой на плечи шинели и в домашних, с короткими голенищами валенках. На густых курчавых волосах блестели снежинки. – Старлей, мать твою, что это за е… й симпозиум среди ночи!? Чтоб завтра к девяти на моем столе был рапорт или пойдешь под трибунал за нарушение режима!

Старлей, видимо, желая реабилитироваться в глазах начальства, подошел к шконке, на которой сидел Позументов, и застыл перед ним истуканом с острова Пасхи.

– Да ладно, будет вам яриться, поговорили о возвышенном, что тут такого, – Казимир Карлович откинул угол одеяла и собрался, было, лечь, но старлей, ухватив его за рубашку, стащил со шконки на пол.

К счастью, Кривоедову, как наставнику зеков, такая не совсем педагогичная мера показалось неуместной, и он поспешил на выручку заключенному, да второпях оступился – с ноги слетел валенок.

Барак загоготал, но через минуту вдруг оценив ситуацию, замороженно примолк. Нуарб с помощью двух зеков помог Позументову подняться и усадил его на койку. Подсуетился и старлей: подхватив с пола начальственный валенок, он, униженно опустившись на колено, стал натягивать его на босую с большими желтыми ногтями ногу начальника. А тот, то ли почувствовал себя побитым шелудивым псом, что, впрочем, маловероятно, то ли испугался наступившего после гогота гробового молчания, ни слова не говоря потащился на выход. Старлей же, этот красноперый хмырь, вдруг возомнил себя Цицероном, и, приняв соответствующую позу, разразился речугой. Всех мутило, все чего-то ждали, а в барак уже ввалилась свора волкодавов в камуфляже с дубиналами на взводе. А старлея, между тем, понесло:

– Что тут за разговорчики! Сначала откровенная пропаганда преступлений, целое наставление, как надо и у кого можно украсть… И это в лагере для особо опасных преступников! А затем – растлевающие речи о силе и влиянии денег. Это же надо – до какой степени докатились, что урод может стать красавцем, если у него в кармане завелось несколько у. е. Блядство, а не искусство!.. Не позволю! Зачинщика беспорядков Позументова взять под охрану и посадить на три дня в карцер. А этому, – жест в сторону Нуарба, – за его пособничество тлетворному влиянию на личный состав, десять нарядов вне очереди, пусть пикадор чистит клозеты и драет унитазы!

Но тут вновь раздался тихий и достаточно противный голос Позументова.

– Старлей, я вот недавно слышал, как ты насвистывал мелодию песни «Широка страна моя родная»…

– Ну, допустим, что тут такого? – старлей орясиной застыл от столь неожиданного вопроса.

– Значит, все еще любишь советскую родину и власть советскую?

– Потому что я не предатель, для меня как был СССР, так со мной и умрет…

– А раз любишь СССР, то должен знать и любить классиков, которые проповедовали советскую власть.

– С этим я как-нибудь разберусь без тебя, старый пень!

– И в сторону стоящих у стены волкодавов: – Прапорщик Иванов, берите его за хомолок и тащите отсюда…