Лоскутная философия

Так всезнайки вещают, год... пять... столетие... Зло не херится. Зло не херится с времён фараонов, хоть и тогда были громкие люди, бившие "правдой" в мозг масс, как молот.

Ибо всезнайки истин не знают. Цель их - попасть во власть, где вершить своё под акафист льстецов и овации подданных, да застыть после в бронзе с видом статуйности, чтоб быть скинутым с постамента новыми массами, осознавшими, что их просто надули.

Кажется, про всезнаек понятно: учит история. Ведь она нас должна учить? Нет, не учит. И массы внемлют снова и снова фальши фразёров и краснобаев. Массам единственно нужно чувствовать, что они знают "правду" (а массы знают лишь примитивное, ведь на то они "массы"), и эту "правду" жадно выслушивать. "Правда" ― фальшь, а она всем понятна. "Правда" не истина: ту распяли в годы Тиберия, сброд считал её и считает брехнёй.

623

Человек не актуализирован, он в потенции.

624

В "Клубе мет. реализма" (цель коего, в целом, "выход к реальности, превышающей данную", по ремарке ведущего) обсуждал метафизику, повторяя великих, не приводя имён, ссылок или цитаций, в частности, помянул про "анáмнезис". Приключился афронт: член клуба, медик-де "с высшим образованием", встав изрёк, что "анáмнезис", о котором сказали, не существует, но есть "анáмнез", "данные об истории хвори". Были другие странные правки: "кáтарсис" уравняли с "катéтером". В замечаниях метафизики не было. Но и не было, в том числе, реализма, лишь апология общепринятых знаний, как бы "научных". Нет ни "анáмнезиса" , дескать, ни "энтелехии", а есть "физика" и законы науки, так что скинь шапку, дабы пасть в ноги этим законам. Но ведь законы правят в физическо-эмпирическом мире. Я же был в клубе, ставящем целью рушенье физики, сотворившей болезни, распри, коллапсы; стало быть, также ставящем целью ломку законов. Сказано, что закон пришёл, чтоб умножить грех, по апостолу Павлу. Могут поправить: "речь идёт о законах моральных"! Нет, о моральных и о физических, раз мораль аттестует мир в должном ракурсе и внедряет законы, что этот ракурс канонизируют, назначают всеобщим. Нормы, законы были придуманы, дабы жить по ним сообразно морали. Всякие рамки нас подавляют, минимизируют. При отсутствии нормы жизнь изменяется. Так, безнравственность гусениц позволяет им, не считаясь со смертью, высшим законом, ― а, значит, мысля сверх установок, антиморально, но абсолютно, ― верить, что смерти не существует, ибо жизнь гусениц продолжается в бабочках. Кстати, бабочка от Чжуанцзы, будучи тоже антиморальной, сходственно думала, что она человек, потому что не знала, что хомо сапиенс утвердился силой законов и вся иная тварь причислять себя к людству напрочь не смеет. Вот о законах по Достоевскому: "Продолжаю о типах с крепкими нервами, каковые, однако, пред невозможностью вмиг смиряются. Невозможность им будто злая стена. Какая? Явствует, что законы природы, факты науки, алгебра. Не согласны? Как же, твердят вам, спорить нельзя! ведь ― алгебра, дважды два есть четыре! ибо стена, мол, значит препятствие. Чёрт, заткнитесь! мне наплевать на них, на законы природы, вместе и алгебры. Да! они мне не нравятся! Будто ваша стена аргумент на всё, раз она всегда дважды два есть четыре?! О, глупость глупостей!" Достоевский-мыслитель знал в интуициях, что законы отсутствуют, что они договорные, то есть нами назначены. Человек, и никто иной, сочиняет законы, но объявляет их имманентными-де природе и жизни. Наши законы ― отпрыски падшего извращённого мира, ведал Дунаев М. Разум, пишет Кант, не искал их в природе, эти законы, он диктовал их даже природе. Ergo, законы пусть очевидны, только не истинны. Разве истину уместить в загон, в каковой хомо сапиенс загоняется падшим образом мыслей?

Этого мало. В клубе считают (в русле отмеченных дважды два есть четыре от Достоевского), что, мол, "А равно А", и точка. Но, если вдуматься, А равно будет А в человеческих правилах, а по истине А равно А не часто; может быть ― никогда, нигде. Достоевский знал: "Дважды два есть четыре ― это не жизнь уже, а вид смерти: жизни опасно неколебимое дважды два есть четыре. Гляньте-ка, дважды два есть четыре смотрится фертом, путь перекрыло и, руки в боки, мерзко, глумливо, нагло плюётся. Может быть, дважды два есть четыре и мировая вещь; но и дважды два тридцать ― тоже вещь славная". Мысль, что А равно А, в смех истине, превратившей А в антиподное А в событии, когда А в означении смерти, высшем законе падшего мира, было повергнуто тем же А в означении смерти, как и открыто: "смертию смерть поправ".

В клубе приняли, что есть только словá с отведёнными всем им смыслами, меж словами лишь паузы как провалы в ничто. Увы! те провалы насыщены, между ними ВЕЛИКОЕ НЕПОСТИЖНОЕ, от чего человечество отошло с первым словом, кое, как средство грехопадения, рай отвергнуло и построило мир во лжи. Слово слишком малó, ничтожно, чтоб выражать дух Бога, или Про-Лога, или До-Словия, или рая. Слово лишь лейбл на том, чтó взялось обозначить. Мудрые чаяли остановки слов, с ними вместе и разума, продуцента слов. Так, Сири́н считал, что молчание - спутник будущей вечности, что явь есть словоблудие; потому, чтоб впасть в истину, нужно в собственной личности кануть глубже словес, чью пагубу демонстрирует созданный смыслами беспощадный, кровавый "сей мир" мучений, распрей и низостей. От апостола Павла вновь наставление, что "закон умножает грех", а закон ― это слово. Лéствичник Иоанн писал, что грех входит как помысел, а вот истина видится лишь в священном безмолвии, и молитва должна быть лепетом чада. Старец Исихий дал пример односложной молитвы, ведь не молитва, но интонация, глас эдемских наречий в нас ― вот что в крик кричит первозданной губой о красотах эдема, нашей естественной изначальной среды, прародины. Слово - родина падших и извращённых нас, и к нам истина обращается в слове с тем, чтоб не слушали смыслы, но чтоб восприняли тон, мелодику, темп, вокал, голошение, кои манят к до-словным райским началам. Истина нам даётся не в дискурсах, а в пустотах за ними, неким наитием.

В клубе думают, что Платон и Плотин, философы, уступают патристам, "святоотеческому преданию"; обращаться-де к грекам глупо и тщетно, ибо патристика превосходит их. Между тем христология излагается в терминах философии греков. В александрийской школе платоников дан был старт богословию (Оригеном), антиохийская богословская школа ― от Аристотеля. Халкидонский с Никейским символы, пусть и были продуктом александрийцев, склонных к восторженным взлётам мысли, писаны слогом антиохийцев, трезвым и чётким. Путь теологии проф. Успенский Н. объяснял битвой принципов Аристотеля и Платона и их наследников: Иустина Философа, Оригена, Игнатия, Иринея Лионского, Златоуста, Прокла, Сири́на, Лéствичника ― до Пселла и до Паламы. Истине Аристотель с Платоном не адекватны. Но несомненен факт, что, как Бах венчал музыку, так Платон с Аристотелем ближе прочих к границе меж человеческим и божественным. Аристотеля звали "praecursor Christi in naturalibus", "предваритель Христа в естественном".

Ириней из Лиона мнил, что де истина в восприемстве; только четыре евангелия суть истинны, от апостолов их хранят епископы. Он нормировал христианство, чтоб его сделать строгой доктриной. Но ещё ранее при дверях Академии у Платона предупреждали: "Негеометр не входит". Это присущий падшему разуму ход вещей, когда истину признают с условием, что она отвечает алгебре, в силу коей всяк знает, ради примера, что если два угла равны третьему, то они равны меж собой и пр. Философия греков мыслит мир чередой теорем, вытекающих из двух-трёх постулатов в строгой градации и друг друга скрепляющих, ― что присуще, конечно, и богословию, заключившему Бога в рамки. Крайне капризное, но живое обилие тысяч мнений поиска истины сбилось к догмам евангелий четырёх числом ― к квадрологии, утверждённых властями церкви и мира.