Лоскутная философия

А вот "Богема" любвеобильна, это прекрасная песнь любви, недолгой, но состоявшейся. И в "Аиде" опять любовь, да какая! Мы так не любим. Русский мнит, что проблемы вселенского бытия суть главное, а любовь только блуд, потеха. Запад, мол, ветрен, мыслит фривольно; любят? а толку? нет его, толка, чувство вторично. Прежде, мол, темы: Бог, Человек, Мир, Истина... - и вопросы моральные, сóвестные, культурные. Так что в "Б. Годунове" страсть лишь в единственной сцене подле фонтана - вставленной, кстати, волей советчиков, чтобы оперу не свести к пре с поляками и коллизиям власти. Мнишек не любит, Мнишек корыстна. Ну, а Лжедмитрий, - если принять, что он, может быть, любит, а не подыгрывает полякам, - хвастает царством, платой за ласку властной Марины; он ищет трона больше, чем чувства. Нет, не "Манон Леско", где любовь пусть продажна, но, тем не менее, де Грие с Манон пылко любят друг друга; опера есть трагический гимн любви per se, а не шабаш понятий, так чтобы прежде были отечество, царство, общество и моральные ценности; в общем, комплекс идей; страсть - после. Вот как у русских. Пушкин... Ах, Пушкин. Тьму написал в честь страсти, но... сник в "Онегине", что, казалось бы, про любовь. Чайковский переложил сюжет и любовь акцентировал. И, однако же, не любовь там суть, а рассудок, правила света. Там любовь частью в арии Ленского да в письме от Татьяны, частью в вокале старого Гремина, вкомпонованных в цикл рефлексий главных героев. В "Пиковой даме" Германн не любит, но через Лизу хочет добиться денег и выгод. В западной опере двое прежде уверят нас в пылкой искренней страсти, а уж потом всё прочее, что мешает любви... "Алеко"? В опере лишь ревнивое эго, последь культуры; всё от культуры, этики, предрассудков, не от любви. Потом цыган исполняет романс - подвёрстка, интерполяция, вроде исповеди Татьяны, вспомним "Онегина". Нет владычества эроса и динамики страсти. В "Царской невесте" та же любовность тенью крадётся в дебрях пороков. Есть и "Князь Игорь": что за любовь там? Плач Ярославны? песня Кончáковны? Это так - иллюстрации, абрис в рамках сюжета битвы с врагами. Собственно эроса нет как нет. Есть нырки в любовь, благо эту любовь - пока - в русской опере не свели к оправлениям. Установки известны: есть любовь как явление, но идеи превыше; страсть - вещь такая, коей бы спрятаться и таиться, вещь помрачённая и враждебная духу, совести, нации, власти, принципам и устоям соборности... А, "Руслан и Людмила"? Что сказать о лишённой эроса музыке, представляющей разве комиксы? В русской опере - казус тщательно запираемой от людских глаз любви с допущением о ней дискурсов; вместо страсти транскрипция. Не любовь, но рефлексия и анализ, сброс эротизма в фильтры моральных и социальных норм.

Виден тренд русской оперы, тренд моральный. И это горько. В русскости по сей день травля личности и презрение к жизни, хамский правёж этой жизни и затыкание ею язв, что срамят лицо государственных ценностей, то есть польз властной своры. Русская опера воспевает идеи, а меж них робкая и стесняемая любовь - стоящее у истоков "общество пары" (прото-соборность, этнос эдема). Ложные, сексуальные связи "общества пары" вызвали первородный грех. Обвинили в том женщину вслед патристике, мнившей, что де мы "пали" из-за безудержной тяги к Еве; "зло" из-за женщин, надо их избегать да прятать. Общество русских патриархатно, строится на мужских клише исключительно, в чём причина бед. Отвергая эмоции, интуиции и порывы пол-человечества, мы бедним себя и теряем не меньше, чем русская "благонравная" как бы опера.

604

"Церковь - общество грешников. А кто ходит в театры, в консерватории, в магазины, песни поёт - святые". Так сказал Вигилянский (архимандрит? епископ?). Яркий бонмо, блистательный парадокс, эффектная афористика, мнил оратор, произнося сие, и экран отразил вид, полный достоинств и интеллекта. Предполагалось: псевдо-святые, с лёту поняв сарказм, устыдятся, мысля, что кроткий, весь в чёрной рясе ангельский клирик, служащий Богу, он-то и есть святой, мы же мерзкие недостойные грешники.

Только плебс легкомыслен, чужд лингвистических мудроватостей, выкомур и аллюзий; он поймёт так, как сказано, что и впрямь церковь грешная и вступать в неё зряшно. Был Вигилянский смелым настолько, чтобы позорить церковь и Бога? Вряд ли был. Остаются гордыня с высокомерием, что царили в слуге Христа. А о вере? Что эта вера? Вера - бич церкви. Quod volunt credunt .

605

О вырождении. Вид пленённого Прометея - знак попранной человеческой расы, кою давили - и задавили прессом культуры норм и законов. Крах шёл стремительно, и величие человечества меркло. Вспомним Ахилла как воплощение необорной отваги, доблести. В битвы, пишет Гомер, вступал Ахилл по своей только воле и не терпел рестрикций, пусть дисциплина высший долг воина. Лгал Гомер? Нет, воспел дни свободного проявления человеческих свойств. Вопрос, почему про Ахилла нет фильмов, а вот про Цезаря, Македонского, Чингиз-хана фильмы снимают. Эго Ахилла - вне мер разумного, допустимого этикой, и поэтому мнится жутким. Принято убивать морально, то есть по шкурным (патриотическим и иным) мотивам и ради "общих"-де, "человеческих ценностей" (как трактуют рейд греков при Македонском и войны прочих дней, одарявшие прогрессивной культурой малокультурный мир); то есть принято убивать разумно, в целях культуры-де. Но Ахилл убивает анти-культурно; смысл его жизни - бойни, убийства, плюс он активно и содомитно любит Патрокла. Можно винить его, но Ахилл выше правил, критик и мнений; он словно Бог, что действует без причины и следствия. А такого нельзя хвалить.

Да, величие меркло, мы вырождались. После Ахилла Ал. Македонский тоже стремится в битвы и сечи... только ахиллова исступленья в нём больше нет, увы, а есть замысел, план, продуманность, что препятствуют всплескам донных инстинктов, импульсов жизни. Царь македонцев больше зависим от обстоятельств и от солдат; известно о недовольстве жаждущим захватить мир юношей. Александр имел нрав Ахилла, но нормы века перекрывали путь произволу даже владычных лиц; он не смог достичь целей, сдержанный гнётом новой морали. Два века позже Гай Юлий Цезарь гибелью от рук подданных подтвердил обусловленность действий гения, так что связанный по рукам и ногам законами, он крепил власть уловками, часто подлостью, но не явным геройством, как Македонский или Ахилл, заискивал перед плебсом и, лишь добившись магистратуры, действовал. Обусловленное величие шло на смену природному. Через ряд веков доблесть воина заменяют анализы, разработка стратегии войн доктринами. Индивид, совершающий подвиг, больше не нужен, он только пешка; от призывного пункта до битвы он контролируем, непомерная доблесть мнится лихачеством, бесшабашностью, дурью.

Меркло величие! Философское тоже. Вспомним Фалеса, Анаксимандра, Лаоцзы, Гераклита, дабы понять, что древние обладали пронзительной, превышающей разум оптикой; их наития представляли дух жизни. Древние были парадоксальны, как и положено высшей истине, коей движет не логика, не порядок, а несистемность, антиномичность. Анаксимандром грехопадение объяснялось решительно: из чего происходит жизнь, в то же самое всё исчезнет как наказание за ужасный грех отпадения нас от целого. Мудрый Лаоцзы вник в главенство небытия над всем понятым и устроенным человеком, этим унизив гордый успехами род людской; он постигнул суть третьего, где ни зла, ни добра, ни вещей, ни идей. Будда верил, что разум - это незнание и больная иллюзия; разум, гид нашей воли, слеп и тлетворен. Древние были ближе к основам, ибо не знали рамок мышления, постулатов и догм - базы поздних теорий. Позже, с Сократа и Аристотеля, утверждается ложный взгляд на реальность. Стала ценится Необходимость, мать всех логических парадигм. Манивший нас к "золотой середине" даже в мышлении (по природе свободном); гнётший мысль в аксиомах и утверждавший меру в суждениях, Аристотель (скрытно завидуя тезам древних, но отвергая их как противные логике) заявлял, что и древние в их свободных, - стало быть, ложных, путаных домыслах, - "принуждались необходимостью", направляющей на всеобщие достоверные выводы, ибо чтó претендует на истинность, согласуется с логикой как с утóком всё той же Необходимости. Чтоб иметь разрешение на Своё бытие, Бог обязан был пасть к ногам Стагирита и его логики? С Аристотеля философский размах сужался, из бесконечного истекал в мудрь Гегеля, что решала вопросы собственных схем, не жизни.