Лоскутная философия

Жалко, величие в том числе и любви уменьшилось. Так, Елена Прекрасная отдалась чувству полностью, без условий, вместе с Парисом выплыла в Трою, бросив супруга, лидера Спарты. В "Фаусте" Маргарита влюбилась против морали, но быстро спятила от мук совести; её чувство правилось нормой. Ларина Таня, пусть и писала первой Онегину, но, решись тот любить её, попросила бы брака; да, героиня рациональна, связана нормами как и все в её круге, и на признание ей Онегина она позже откликнулась, что, мол, я уже замужем плюс факт светских приличий и "буду век верна". Если женщина признаётся мужчине, что его любит, но с ним не будет, то эта женщина сверх рассудочна. А любовь не рассудочна, оттого и любовь. Рассудочность чем крепка? Серединой, что золотая-де, "aurea mediocritas". Что Аристотель, недруг величия, говорил о ней? Середина есть путь людей, экстремальность - порок.

Страсть свелась к кратковременным, комфортабельным случкам. Практика шкурных брачных контрактов - вот любовь. О величии этой высшей эмоции умолчал даже Пушкин, он, выразитель нашего духа. В чувстве любовном стих его тонок, нежен, пластичен и гармоничен, честен, гуманен и просвещён и прочая. Но, однако, когда, вопрос, гармоничность и тонкость чтились величием? Нет, величие оттого как раз, что не тонко, не гармонично, не просвещённо и не гуманно. Мощи Гомера в Пушкине нет. Есть томность, страстный порыв и пылкость - а грандиозности нет ни зги даже как у Державина; нет державинской величавой претензии, что я червь, но и царь, но и бог с подобающим градусом восприятия всяческих. Пушкин светский, очень начитанный человек, воспитанник Аристотеля (кой учитель сонмов филистеров), потому он кумир для нас, не людей уже, а, пардон, гоминидов, напрочь утративших ценз величия. Мы, как он, гармоничны, тонки, гуманны, честны, открыты и просвещённы, - то есть типичны, нравственны, здравы, рациональны, камерны, трезвы, детерминированны, культурны... тем ограниченны. Вот пример. Пушкин создал скабрёзную половую поэму с пакостной лексикой. Он считался свободной, дерзостной личностью, о царях говорил нелестно, он задирался, ставил "вопросы", что называется. Но свобода в поэме только игра, шкодливость уровня бурша, в юной либидности возжелавшего перцу и посягнувшего на устои. Пафос поэмы - хихоньки "вьюношей" благородных фамилий. Грубая молодь высшего класса ездила к девкам и напивалась; молодь культурная "греховодила" в мыслях. Пушкинский опус, вкупе со всей его жеребятиной, не сравнить с безыскусным, бурным, величественным сексуальным порывом древней Елены из "Илиады", бросившей мужа и учинившей этим войну (представим-ка, что Мелания Трампа съехала к Путину). Соизмерим глум Пушкина, образца и кумира, мэтра культуры, с вольным величием Диогена Синопского, что сказал Македонскому: "Отойди, царь: застишь мне солнце", - и учинившего мастурбацию, потому что "плоть просит"-де.

Сим обзор деградаций сущности и величия человеческой расы можно кончать.

606

Вот факт величия, что свернулось в гордыню... нет, факт того, что величием стало мелкое. В Тульской области обращаются "малый"; "малый, слышь, есть курить?" Здесь так принято. Без обид отвечают, - стало быть, принимая на веру малость и личную, но и малость других персон. Женский пол исключён: он за рамками даже самого малого. Плюс ещё один факт: нет-нет - и какой-нибудь из вождей и прочих бонз выдаёт громко, пафосно: "Мужики мы, мать вашу, или мы с вами не мужики?!" - держа в уме, что, конечно, не бабы и в силу этого не должны терпеть нехорошее, а должны задать феферу, проучить, распатронить, шлык скатать, навтыкать врагам. В "Илиаде" Гомера есть термин "муж", ведь в древности обладавших величием звали "муж"; скажем, "муж, облечённый славой и мощью"; мелкие звались "мýжики", т. е. малые, под-мужи; в общем, псевдо-мужи, читай. Мы со временем пали. Мы разложились. Мы превратились в расу пигмеев мысли и чувства. Царствует мелочь, пусть она рулит на "мазерати", пахнет "версаче", числится в "думцах". Чем этим мýжикам остаётся бахвалиться? Половым своим статусом, ведь иного - духа величия - у них нет.

607

Толстой/Достоевский, или кто лучше.

Лит. марафон. От Мурманска до Чукотки чтят Льва Толстого. Будут читать его, Льва Толстого. Не Достоевского. Как бы Лев Толстой выше. Но почему так?

Первый - всезнающ, ведает, в чём "добро", оглушает, точно глас Стентора, поученьями. Всемству нравятся моралисты и менторы, кто решительно сеет "доброе", кто берёт душу зá руку и ведёт твёрдым шагом к нравственным истинам. Лев Толстой указует, как в целом "добрый" мир нам улучшить.

А Достоевский? Речь его путана, истерична, ибо естественна, а подобная в фальши слабнет и чахнет. Текст Достоевского есть спрос с Бога, с общества и с души своей. Он вопит от мук встреч с бытием, возведённым моралью, он предвещает, что мир неистинен. Ему вор, как ни странно, выше и лучше нас добронравных, благопристойных. Текст его топчет гордый наш разум, зиждущий "доброе". Достоевский идёт сквозь мир, как сквозь мглу, на далёкий свет Бога. Чтó он для всемства, кое спешит вдаль правильным маршем, пусть он и в бездну?

Вот зачем Льва Толстого приемлют, власти особо. А Достоевского, что позорит нас и "всеобщие ценности", прячут.

608

Женщине: с принцем датским жить содержательней, чем с арабским.

609

Что производство и потребление человеком "добра", морального и предметного, в результате становится "злом"; что "зло" есть авéрс "добра" и что лучше не знать "добра", чтоб не знать также "зла" (рачительно обратившись к инакому по ту сторону от "добра" и от "зла", как грезили Будда с Ницше), - факт подтверждает физиология; потому он реален до несомненного; всякий станет в тупик, коль физикой припереть. О, физика - веский, грозный противник! Скажем, упорствуешь, что в эдеме никто никого не ел, а всех Бог питал, - возражают: у человека рот, зубы, печень, длинный кишечник, чтоб переваривать, а у волка клыки рвать мясо; значит, в эдеме ели друг друга с радостью и с большим аппетитом; физиология! Сходно думают, что, мол, люди - как боги; "образ", так сказать, Бога; но игнорируют, что такими Ева с Адамом были в раю, впоследствии изменившись ладно законам падшего мира в то, что мы есть сейчас.

Мы моральные. Мы творим "добро" непрестанно. В частности, "одобряя" жизнь, развиваем растения, улучшаем пшеницу, что год от года лучше и лучше, то есть "добрей". Есть "Крымская золотая", "Вискóнсинская зернистая", "Супер-люкс", "Свет Прикамья", "Прелесть Алтая", "Дивная". Масса видов картофеля, топинамбура. Агрономы работают, создавая питательные сорта... А ягоды? Масса видов клубники: сахарно-сладкая, пряно-сладкая, кисло-сладкая, голубая, вишнёвая, жёлто-алая; на любой цвет и вкус... А скот? Тьма мясных пород, шерстеносных! Есть тонкорунные, скажем, овцы, есть утки экстрас, гуси хохлапчатые, логнхорны, брангусы... А томаты, черешни, яблоки, персик, редька, арбузы, карпы, форель, огурцы, тмин, укроп, сливы, груши, оливки... Глаз разбегается от обилия, и душа поёт гимн познанию человеком "добра", познанию, что из жалкой ничтожной флоры вывело цимус в виде малины! или из дикой тощей пеганки - утку мясную, с сальцем, дебелость! И в роду женщин шёл отбор от "добра" и от "зла", конструкция по канонам морали. Вот Шопенгауэр, знаменитый философ, мнил, что лишь пьяный либо отравленный сексуальным инстинктом глупый мужчина ценит бедрастый, коротконогий и узкоплечий с сиськами пол (феминный), что едва ходит. Но очень скоро женщин "одобрили". Нынче конкурсы демонстрируют стройных, ногастых, широкоплечих, пусть и при бёдрах, ловко обживших подиум особей, Аполлонов на шпильках, ходят проворно, чуть не летают. Впрочем, про женщин мы лишь попутно, как бы намёком, что даже женщины - плод селекции и мужчина выводит их в лад своим представлениям о "добре" и о "зле"; запало, скажем, мужчине, что его женщина быть должна длинноногой, широкоплечей, прочих он давит и игнорирует; нестандартные не приносят плод, их типаж исчезает, а длинноногие линеарные производят подобных, множатся, заселяют мир. И отбор продолжается; жди селекции женщин, губы которых будут, как мёд, дыхание - розы, зубы - сам жемчуг...