Лоскутная философия

Зря так думали. И при Сталине претворялось "добро" не лаской, и при царизме, и искони. Умильного "добра" не было. Вот пример. Рай отлажен был Богом, рекшим: рай есть "добро зелó". Пращур наш, тем не менее, усмотрев не вполне "добро", то есть "зло", стал гнобить его. Даже если "зло" не являлось зримо и ясно, то ведь в раю "добро" было так внедрено во "зло", а последнее так мешалось с "добром", кое чтил Адам, что нуждалось в спасении, по адамову мнению. Это делалось силой - целенаправленной. В общем, с vitium originis , то есть с начал вещей, человечье "добро" уже - "с кулаками" как агрессивная энергичная сила. "Зло" же, ― отторгнутая часть рая, ― было пассивно. Но ведь "добро" злила даже пассивность, схожая с норовом, мнил Адам, дурнотравья на грядке, Божьею волей росшего в месте, где человек плодил флору "добрую".

То есть дурость сболтнул поэт. Вот и мудрый Сократ, творец "добра" как идеи, спорил с врагами, сжав "кулаки" ума и внушая принять им предложенный метод для диалога либо же сдаться. Факт "добра с кулаками" ― с эры Адама. Он, "кулак", - предикат "добра". Говорить, что "добру" нужно быть "с кулаками", - глупость, нелепица, тавтология, а не то подстрекательство к новой яростной бойне с клочьями недобитого до конца ещё, неодобренного вдрызг рая.

541

Мальчик из строгой школы кадетов прибыл домой, к родным, там, где нежность, любовь, забота. Вечером, на заре с соловьём, он вдруг вспомнил про смерть и понял: всё-всё закончится и его, вот такого хорошего, сунут в узком гробу во мрак. Стало душно, сердце забилось; стылый пот страха выстудил кожу. Мальчик упал в траву и не видел уже ни прекрасного тёплого заходящего солнца, ни соловья в цветах. Он почувствовал смерть... Но милые голоса позвали; жизнь позвала его. Страх рассеялся, и он понял: смерть далеко ещё, от неё отделяют долгие годы. Он посчитал в уме: шестьдесят лет?.. семьдесят!! А ему лишь шестнадцать... Семьдесят - длинный срок, нестерпимый! тем паче в тридцать он жить расхочет; тридцатилетних он мнил отжившими, стариками, и даже клятву дал застрелиться к этому сроку. Времени - масса... Плюс и прогресс вокруг. Будут супер-лекарства, люди сумеют не умирать, совсем! А и пусть не сумеют, он, ― он один на всём свете, чудом каким-нибудь, ― не умрёт. Вот именно. Ведь должно же случиться вдруг, что внезапно некая личность станет бессмертной? И эта личность будет кто? Он!!!

Счастливый, мальчик поднялся и зашагал к любви.

У меня больше нет того, что в шестнадцатилетнем. В тридцать я жив был, не застрелился. Но и поныне смерти боюсь и маюсь, - правда, устало. Ибо я знаю: как ни старайся и что ни думай, смерть подступает. Будет и гроб, и мрак. Чтó родило нас ― заберёт к себе. За любой моей мыслью, словом и жестом ― призраки смерти. А чуть подальше - юный тот мальчик, мнивший когда-то, что он бессмертен.

542

Слышат не человека ― деньги. Ротшильд, он и молчащий слышен.

543

В годы Советов чтилась дем. критика XIX столетия. По кончине спеца её Добролюбова, некий рев.-демократ писал, что "учил" он нас якобы "жить для счастья, свободы", "более" же "учил" "умирать"-де. Звонкая фраза, не без сумбурности. Обучать "жить для счастья", но, одновременно, обучать "умирать"? Смысл сложный, как всё в российской сложной реальности. Вспомнив позже Платона, что философия учит смерти, я вдруг подумал, что, может, смысл в приведённых стихах возвышенный, во второй её части, ну, а часть первая поэтический пафос.

Акт смерти важен. Есть и пословица, что о том, как жил некто, речь правомочна лишь после смерти этого некто. Дарий, персидский царь, или Крёз, царь лидийский, жили во славе, умерли страшно. Бомж гаснет с мыслями, что не дóпил бутылку; мудрый Плотин мрёт, предвосхищая встречу с Единым. Разница есть. Но, главное, смерть подводит итоги. В смертный час ставят яркую подпись даже под бледной мелочной жизнью, в смертный час можно сделать великое... ну, хотя бы сказать великое, раз для дел не осталось сил. Умереть с незашоренным взглядом, в целом. Ибо у каждого, как бы скудно, банально и ограниченно он ни жил, - шанс в смертный миг вдруг возвыситься. Катерина Ивановна, мать троих детей и жена Мармеладова (Достоевский), вынеся тяжкую многотрудную жизнь, сказала, что не желает видеть священника, дабы каяться, ибо Бог "без того простит". Это редкая доблесть - требовать с Бога в свой смертный миг. Всю жизнь свою некто следовал норме, силясь быть нравственным, а теряя жизнь, понял, что эта норма будет сама собой, он же - сам собой, только мёртвый, что никакие из правил там, где он будет после кончины, напрочь не значат. Это постигнув, некто бракует долг покаяния, освящённый традицией, между тем как от некто ждут самокритики в честь и славу морали и предписаний мудрого скопа, кой твёрдо знает: кто как не хворый жалкий страдалец склонен поверить, будто раскаянье отдалит смерть? Нас умирать, то бишь, вынуждают по правилам, по уставу?

Фактор морали смог наложить ярмо на последний час жизни - и целит дальше, в пакибытийность, где царство Бога. Эта работа длится давно, настырно. Как, скажем, бились в эру Гомера? Яростно, дерзко, словно титаны. Нас поражает храбрость Ахилла, мы едва верим в подвиг Персея; нынче дела их кажутся мифом. "Аристократ" ведь от "aristeia", "личная доблесть". Так было раньше, в эру героев. Но утвердился полис с законами, ущемившими личность ради общинных благ; начался процесс сдержки личной активности. В битвах граждане полиса строились массой, или фалангой. Роль индивида впредь умалялась. В Риме тем более полководцы (Манлий, к примеру) за нарушение дисциплины, пусть и на пользу делу победы, даже казнили. Есть ли прок в факте, что дисциплина стала цениться больше безумной, богоподобной воли субъекта? что директивы стали препоной жизненным импульсам? Но какими успехами знаменит мир культуры как мир от нормы? Голосом Ланца , атомной бомбой, сотовой связью, мед. препаратами, нанотехникой? Почему древность мифов и их героев кажется часто более сложной и грандиозной, да и существенной, чем разумный, рациональный мир от законов? В древности слышали за три моря без раций, перемещали тяжесть без кранов и воспаряли без тяги в соплах.

Вдруг была раса рациональная, что попрала инстинкты, данные Богом, дабы жить мерой, ограничением? Мера - нормы и правила - обратила разумную эту расу, что подавлялась всяким лимитом, в социо-фауну: в муравьёв, пчёл и прочее. Муравейник и улей - суперсистемы сложных порядков, нам далеко до них; но мы к ним поспешаем правильным маршем, не замечая, как измельчали. Жили свободно ― стали жить в рабстве правил и рамок. И умирать должны, каясь, что отступали от распорядка? Так мы и Бога скоцаем нормами, ведь уже разработаны догмы ада, чистилища, покаяния и чинов освящения. Может, лучше всмотреться в быт муравьёв? Нам нравится муравьиная участь? Или тревожное, жуткое вызывает их чёткий, правильный машинальный мирок?

544

Бог дал людям рай. Иного Бог не давал. "Сей мир" скомпонован из райской сущности. Рай был вырублен и, сведён в кругляк, экспортирован на великие стройки "зла" и "добра".

545

Почти болезнь, и она будет чтить тебя.

546

Дигитальщина. Цифра значит расчёты, те ищут пользы, та ищет выгоды, та - корысти. Мир цифр корыстен.

547

Камень как святость. Ложная и превратная версия человеческой сущности зародилась в Адаме, определившем "добро" со "злом", и затем обрела размах в христианской догматике, счётшей, что человечество есть творение высшее, а природа вокруг него есть творение низшее. Христианством, вскормленным эллинизмом, сделан "антропоцентрический поворот", повёрнутость к человеку. Ранее мифология и натурфилософия утверждали единство зримого мира и человека в нём и включённость его, человека, в общую мировую гармонию. Но антропоцентризм, приняв людей, как "подобие" Бога, центром вселенной, отмежевал их и изолировал, чем содействовал агрессивности человеческой расы. Здесь постаралось антиохийское богословие, мэтр какого Несторий мыслил, что только подвиг в духе и слове - лестница к Богу, с Коим мы связаны исключительно волей, а не онтически; постараемся - Бог вернётся. Этой идеей Богу вменялся статус пассивный: Он, будто дева, ждал жениха, волящего горних истин. Так утверждался верх человека и его воли, что даже Бога может принудить; и Шопенгауэр крикнул: мир моя воля!