Страница 64 из 86
Оппонент его, Л. Шестов, мнил, что истин лишь Бог Живой, о Котором нельзя сказать утвердительно и Который ни знак, ни разум, ни мир, ни слово. Бог непостижен. Это созвучно Павлу-апостолу, вникшему: "Мудрость мира сего есть безумие перед Богом" (1-е Кор. 3, 19 ). Он был агностик, всяко осаживал человеческий разум, поданный вместо Бога, Кто, по Шестову, То непостижное, Чему надобно верить, но не обкладывать догмами, пусть они даже символ Никейский. Бога нельзя понять. Человек обротал Бога разумом, превратил в сборник здравого смысла; то есть, по сути, Бога Живого вытеснил богом собственных мнений. Стало быть, разум нашего типа некомпетентен.
Пара: философ - контр-философ. Первый предписывал прогрессировать за культурную узость, чтоб постичь высшие, трансцендентные смыслы, ведь человеку дан дар свободы двигаться к Богу волей и разумом. А второй звал отвергнуться от культурного мóрока и пойти от прогресса чуть ли не вспять; стать глупым или немудрым в плане мирского. Как получилось, что Бог явился прежде невеждам из Галилеи, бывшей в то время самым глухим концом Иудеи, что, в свою очередь, слыла самой отсталой из территорий Древнего Рима, думал Шестов. Не знак ли здесь, что, пока мы гордимся нашим мышлением, интеллектом и разумом и плодами культуры, созданной этим самым мышлением, Иисус Христос будет мучиться на Голгофском кресте? Вот новость, спорил Бердяев, нет необычного в допущении, что Христос-де в агонии до конца судеб мира, что нужно бодрствовать, нужно, так сказать, s"abêtir ; уверенность в правоте очевидностей быть должна уничтожена в целях поисков истины. По Бердяеву, оппонент как бы "ломится" в "двери", настежь "открытые" христианством.
Истинно ничего необычного в том, что Бог до конца времён на Голгофе. Но необычно в это поверить. Если поверишь, то будешь занят впредь не старанием, как назвать философский свой метод , но занят главным недругом жизни. А для Шестова это был разум, зиждимый на познании зла/добра. Бердяев же, призывая за рамки массовых мнений в даль трансцендентного, звал туда риторически, лишь в культурных собственно целях. Он занимался той философией, что расширила взгляд на мир и вскормила "духовных аристократов" (термин Бердяева). Это те, кто парит интеллектом к высшим идеям. Как далеко сие от "блаженны нищие духом" (Мф. 5, 3), ставших Шестову вектором мысли. Хоть оппонент его помнил о предпочтении "нищих духом" Христом, он, видимо, относил фразу данного рода к глоссе. Мысль Христа не явилась делом Бердяева, ибо тем сокрушалась бы твердь культуры как толкований мироустройства и он вдруг стал бы глаз к глазу с Богом, Кой бы вещал ему не разумным наречием, а гремел бы громами. Бог, удалявший с лица земли, ради "нищих духовно", центры культурности, начиная с шумерского, был Бердяеву чужд. Плюс мысль Христа отмела "духовных аристократов", детищ Бердяева. Бог просил о бойкоте дел, ― рукотворных и умственных, ― ради действенной веры. И, пусть Бердяев знал христианство лучше, наверно, многих священников, он, пусть знал, где клад спрятан, сам туда не заглядывал и другим внушал обходить тот клад, разрушавший культуру (что сформирована первородным грехом, который он декорировал, украшал арабесками новых умных концептов). Поэтому для него Шестов ломится-де в открытую дверь. Текстолог отметил бы не открытую дверь, а ― "ломится". Поступают так, кому что-либо нужно неимоверно. Что Шестов "ломится"? Ищет Истину. Без неё не живут, он вник. Без неё бесполезны все философии, парадигмы мышления, постулаты и тезисы. Без неё мы по сути не существуем. Ну, а Бердяев думал, напротив, существовать (жить) ― значит активно, ревностно мыслить, тем помогая делу прогресса общей культуры.
Да и, в конце концов, пусть Бердяев был прав и пусть "двери" "открыты", многие ли в открытые "двери" входят? К Богу нельзя войти, а потребно врываться как в исступлении. В здравой памяти, благонравно, рационально, в "двери" те не войдёшь, увы, ― этак входят лишь в залы всяких конгрессов да в рестораны, чтоб провести там, сытно и умно, некий период мыслящей жизни. Только и это вряд ли понятно многим "духовным аристократам" вроде Бердяева, для каких "необычного" нет в событии, что Христос будет биться в агонии на Голгофском кресте веками.
538
Все зовы Ницше к битве со слабостями в самом себе быдло приняло санкцией на гонение сильным слабых.
539
Женомужское. Правда боится взгляда в упор, видна она только промельком. Откровения чаще ― голые, без словесных форм, не вмещаются в плоскость слов. Откровения валят логику, побивают мозг афоризмами, сокрушают мысль парадоксами. Описать бой женской стихии с разумом, дериватом мужского, - выйдет отрывистый рваный текст, где явствует жуткий яростный образ; истина бесит умные взоры в той крайней степени, что её, как клопа, вмиг давят, где ни увидят.
"Сей мир" плод знания; в нём приемлют лишь то, что прочно, что неслучайно. В "сём миру" не роса есмь, а знание, что роса - конденсат; в "сём миру" больше значит наука, а не живое. В "сём миру" важно общее, что присуще всем росам. Знание, мнил философ, знание общего, так как сущность знать сложно, не отделяя от познающего, сущность этим казня. Потому всяк отдельный факт пуст, по Канту; факт формирует закономерность, коя и значит. Нет, скажем, Леры; есть она, лишь поскольку в ней общие, всем присущие свойства: груди, влагалище... да и те признаются, если ответствуют принципам, каковым им быть. Всё, что сделал мужчина, хвастая мозгом при убеждении, будто женщины дуры, - смял бесконечность в метр человека и закатал рай в вульву. Кончим с мышлением по мужскому сценарию, что низводит жизнь в нормы. Канем в феминность: в ней мыслит тело; женское тёмно, непонятийно, страстно, стихийно, чтоб сохранить Жизнь в мире понятий. Путь мужчин ― усреднение, общность, стандартизация. Все мужчины суть рота, ксеренная под ротного.
Либо буйный рай Жизни - либо закатанный под асфальт мир формул. "Капля того, что чувствую, - пояснила пророчица, - обращает ад в рай". Вот так.
Предпочтём фалломéтрии - вульву Жизни. Жить, а не знать жизнь. Жить, но без разума. В нас для этого изначальная и живая среда - любовь, что сопутствует истине. Станем мыслить вне логики, станем петь звероптицами; вспомним рай, что провидится как среда естества, и выкрикнем первозданной губой, восторженно, о божественных тайнах. В косноязычьи - важное и живое нам. Это речь недуального мира, неполового, мира непадшего. Канем в области, где царит не заезженный "здравый смысл", но хаос, полный потенций.
Вчувствуйся в стылось мёртвого мира и, бросив прежнее, подготовься к Иному. Стань, чем ты можешь быть, но не есть. Прочь из риз мёртвой кожи вместе с нарядами от кутюр. В эдем.
540
"Добро должно быть с кулаками" ― перл эры, когда покоряли атом и космос, раскрепощались телом и духом и ликовали от благоглупостей, эры шумных "общественных резонансов", когда не вожди впредь (Сталин скончался) определяли, по поводу и во имя чего испытывать энтузиазм, но люди, свергнувшие "культ личности", зажигались вдруг сами некой проблемой и в бесконечных нравственных, да притом всенародных яростных дискурсах разбирались с ней... О, проблем не решали. Попросту массы, страстно, без удержу по пол-года крича, обвиняя друг друга, вдруг выдыхались, и им казалось: если добавить более нечего, то вопрос разрешён. "Добро с кулаками" вспомнилось, когда вздумали корчевать пни "зла", что остались от царского строя и уцелели при большевизме. "Добрые" массы, вылезшие из-под тени диктатора, óжили для древнейшего долга каждого ― претворять "добро" и прокладывать путь "добру". Мнилось, что при диктаторе помогать "добру" на все сто воспрещалось; нынче свободные вмиг "добро" возведут на трон.