Добавить в цитаты Настройки чтения

Страница 31 из 86

Но, порицая нас, и толпа и учёные не критичны к отцу своего просвещённого пронаучного рацио, к г-ну Декарту, рекшему: мыслю значит я есмь; не мыслю - и меня нет; отсюда, и ничему релятивно меня как нети быть невозможно, в том числе и любви, sic. Картезианцы мнят, что любви, коль субъект, мол, не мыслит, - нет, ибо нет и субъекта, раз он не мыслит. Что получается? Что субъекты-объекты, стало быть, не имеют касательства к любострастной потенции, коей, ergo, владеет только лишь разум? А так как разум наш состоит из абстракций: догм, идей, принципов, - и любовь есть абстрактно как самосущность и абсолютность.

Также мы скажем, что, коль исток любви для учёных и толп - конкретные Маня с Ванею, наш исток будет рай, которого, жалко, разум не видит, ибо отвергся от абсолютного много эр назад и поплёлся за относительным человеческого "добра" и "зла". Но любовь и другое великое в абсолютных субстанциях есть и нас ждут. Всегда.

270

Меж домами под деревом, в дождь, в снег, утром и ночью ― кот. Был изгнан, умер хозяин, выпал с балкона? Домыслов много. Кот в сильном стрессе; он был домашним - и вдруг попал в среду, раньше видную из окна как пёстрое, но враждебное. Он попал в мир фигур, проходящих куда-то, осени и промозглого холода. Он лежит и дрожит. Псы, прочие бесприютные кошки зверя обходят, чуя в нём нечто, близкое смерти или отчаянью. С ним сейчас только Бог. Я маюсь, но продолжаю жить и общаться, даже шутить, пусть знаю, что за окном моим, днём и ночью, в снег, в дождь и в ветер страждет живое. Сходно я знаю: будет час, я не встану с постели. Я буду маяться, а вокруг будут также жалеть меня, вот как я кота, но ничем не помогут. Ибо у каждого есть лишь Бог и он сам, не больше. И одиночество.

271

Пеленгатор мерзавцев. "Мы их найдём, клянусь, где б ни прятались. А найдя, покараем их..." Что искать? Они рядом. В этой стране. В народе. В мыслях и душах. В правящих ценностях.

272

"Москвичи ставят свечи по жертвам Франции..." Прежде было: "Свободу Африке..." Взяли моду страдать о ком-то. Ставьте-ка лучше свечи себе.

273

Патриот. В господине Бръхнове столько актёрства, пафосной позы, приспособленчества к властным мнениям, истеричной пифийности, апелляции к быдлу и краснобайства, столько незнания русской сущности, столько фальши вообще - что страх слушать кипучие словоблудные пошлости.

274

Псих клинический создан обществом, предрассудками, нравами и идеями общества. Псих духовный, сын сверхреальности, состоит в сверхздоровом, в истинном смысле, статусе как в обилие бьющей за край энергии. Он спешит воскресить связь с Богом, прерванную Адамом. Следуя через скотный двор триумфальных дел общества к Богу, он отбивается от застрельщиков добродетельных прогрессивных свершений. Он видит радугу, что другие не видят. Но он молчит о ней. Сброд и красок Дегá не выдержит - а ему внушать про Инакое?



275

Павел звал свою волю Богом. Ницше звал свою волю Ницше.

276

Мелочь, ничтожное, - вот как клён сквозь асфальт, бесприютная кошка, гнёздышко близ ракетного стапеля, паутинка в полёте, - это побочное несравненно существенней, чем железный наш пафос. Это остатки древнего мира с кодом "Эдем".

277

"Геометр не входит!" (Кносский феномен).

"Негеометр не входит!" - лозунг платоновской Академии. Нет, не то что впускались лишь геометры. Чтили особый род гоминидности, тогда редкостный. К тому времени тренд мышления, что был начат Адамом, стал править прежним, сильно попорченным, изувеченным райским, или мифическим типом мысли. Сталось вдруг, что потом сочтут этизацией мысли, сократизацией, в честь зачинщика моралиста Сократа; в целом же - логизацией жизни, алгебризацией.

Началась деконструкция интегральности мысли; стали гнать чудо, страсть, прихоть, случай. Глаз начал править прочими чувствами. Так как глаз создаёт отрыв, дистанцирует, наблюдающий отделялся от мира и, шаг за шагом, тем отчуждался, пусть до того в раю преимущество было у осязания, обоняния, слуха, организующих, сохраняющих общность. Глаз - отделяющий, отторгающий ссылки прочих чувств - трактовал мир объектом, кой, кроме что различался, мнился враждебным. Видеть - иное, чем обонять, щупать, слышать ради контакта. Видеть есть мыслить: вне всё - особо, как бы не ты уже, значит, в ранге "не аз есмь", меньшее, чем ты сам "добро", а то даже и "зло".

След райского мирочувствия впечатлён в видах кносских дворцов на Крите как лабиринтов, вросших в ландшафты: это был комплекс недо-объектов, то есть объектов не разлучённых, не претворённых. В сих дворцах, - что дворцы по названию, а на деле строй-хаос, - нюх, интуиция, слух, тактильность значили много; глаз же терялся, шаря в эклектике слитых стен, прорастающих в недра; здесь он не мог вполне дистанцировать; он рассматривал нечто чуть не впритык, вплотную, в той тесной близости, когда чувствуешь нечто, но не рассмотришь собственно нечто, дабы судить о нём. Кноссцы были единым, и в кносской цельности правил дух столь отверженный и убитый в нас, что теперь кносский синтез кажется спудом, давящим чувства. Там, в силу комплексных нераздельных воздействий слитной предметности, коим трудно противиться, обреталась тьма странного, инстинктивного, безрассудно спонтанного. То есть случай (кой Бог, мыслят мудрые) как реликт вольной жизни значил там больше; стало быть, жизнь творилась свободней. Жизнь там - цвела вовсю. Нет эффектней гештальтов, чем фрески кноссцев; в них сила жизни, коя рождает шквалы экстазов. Мир (коль стена росла из земли, из мира) был закадычным, одушевлённым, а не предметом эксплуатации. Люд вступал в связь с животными и друг с другом, contra позднейшим нравственным нормам, зиждущим чужесть каждого в мире. Жизнь была феерическим сном; страдания заменялись восторгами и обратно не прекращаясь. Там не судили; всё принималось без отторжений и без суда над ним, в органическом целом, словно живое, одушевлённое, равномочное, потому и могло дарить чудеса в ущерб, но и в пользу - кои, заметим, не различались. Зло с добром были слиты, то есть их не было. Что угодно случалось из чего хочешь. "Id" Фрейда как предразумие, как "оно", владычило.

Но, когда взялись лица, верные "оку разума", рассекавшему жизнь на части, райский мифический хаотичный тип сгинул, ибо он не был геометричным и агрессивным. Он истребился. Мы, идя лесом, стряхиваем с себя мушек, прах, паутину, что не вредят нам, из-за сознания, дескать, чужести для нас внешнего (продолжая логически, всё стремится к тому, чтоб в конце концов не дышать, пардон, ибо воздух вовне нас). Возобладали вдруг геометры: зрение, замечая рознь в том, что до этого было целым, создало агрессивный дух, что отказывал миру в жизни, в одушевлённости, равномочности, равночестности. "Геометры мышления" выделяли лишь ясное и понятное, ведь в туманном невнятном глаз был бессилен, слаб; им пришлось бы взывать тогда к чувствам райским, вплоть до отвергнутой интуиции. Алгоритм был таков: глаз в сумбуре не видит; значит сумбурное не должно быть. Всё нам понятное, различимое есть "добро", идеал. Всё смутное, бессознательное есть "зло", неблаго.

Так стартовал чин нравственной мысли, или моральной, тем ограниченной. Вместо тьмы лабиринтов, спаянных с недрами, стались улицы, что шли к общему центру строем объёмов правильной формы, так причём, чтоб иметь перспективы. Прежний тип мысли прятался в норах, в знахарках, в магах. Вырвавшись из игр Тю́хе , свойственных жизни, мысль "геометров" сжалась законами. Произвол воспрещался, а эротичное, брат его, что живёт обонянием, интуицией etc., стеснялось, регламентируясь мерой денег, отпрыском этики. Человек отделялся впредь от другого в том числе деньгами, их отсутствием; не иметь их безнравственно, вразумляли нас. Урезались инстинкты и непосредственность; вольность рушилась, чтоб господствовал узкий, геометрический и морально-урочный умственный угол зрения. Изменялась суть человека, следом и форма. Царствовать стали не изначальные Божьи импульсы, но прамать геометрии как искусственный взгляд на мир, то есть логика. Ведь, не чуя невидимых, непостижных, тайных, мистических связей между вещами, глаз нагнетал о них спекуляции; "геометры мышления" выводили, что, дескать, всё кругом в неких жёстких причинно-де-следственных отношениях (в каковых сомневался вдумчивый Кант).