Страница 33 из 48
"Рафик! Плов!".
"Да, да, плёв!", - смягчая русские слова, восторженно подтвердил мой знакомец. И вновь обнявшись, но уже гораздо теплее (при этом автомат я отпустил), мы хлопали друг друга по спинам...
...Скрипнув сетчатой кроватью, упершись головой в стенку, я отвернулся от шумных "сокамерников".
Руку наконец-то освободили от надоевшего гипса. Пальцы работали плохо, но ложку и стакан уже держал уверенно.
"Плов. Плов...".
Сейчас бы картошечки жареной, да с домашними соленьями.
На выездах картошку на костре жарили довольно часто. Вместо сковороды использовали цинк от патронов.
Готовили еду, чтобы утолить голод.
В родном же кубанском лесу это был обряд, событие, к которому готовились заранее.
Кучкуясь, решали, кто приносит из дому сало, кто - хлеб или картошку.
Самые взрослые - такими считались школяры - мудрили, понизив голос, придвинув друг к другу стриженые головы, - чья очередь тырить у батьки сигареты и спички.
Разбегались "брызгами" по домам и вскоре встречались, хвастаясь добычей.
Предвкушая события, решали уже по пути - куда сегодня идём, на кручу или в лес?
На ходу выхватывая из высокого бурьяна, собирали сухие веточки, обрывки газет.
Выискивался грамотей, кричавший: "А слабо с одной спички костёр разжечь, а слабо, да?".
Вожделенная спичка загоралась, и процесс начинался.
Падали на живот, раздували чадящий костерок. Грязными руками утирали слёзы, выдавленные едким дымом.
Крутили друг другу фиги, кричали, приплясывая: "Куда дуля, туда дым! Куда дуля, туда дым!".
Когда костёр набирал силу, жарили на палочках сало, и стекающие капельки жира заботливо собирали на хлеб. В углях пекли картошку. Оставшийся хлеб никогда не выбрасывали. Нанизывали на прутик, подсушивали, поджаривали и, хрустя обугленными краями, наминали за обе щеки.
Тлеющие угли засыпали землёй. Чей-нибудь голос подавал идею:
"А давайте его замочим!".
"Ты чё, с дуба рухнул? Не знаешь, что "дзюндзик" болеть будет!". "Пожарник", хотевший одной струёй убить двух зайцев - облегчиться и остатки костра погасить, стоял, задумавшись.
"А вдруг и правда. Тогда вся улица, а там, гляди, и село узнают, что мой "крантик" сломался. Стыдоба, сраму не оберёшься".
Дружно носили в ладонях землю и притоптывали тёплые угли.
Кубань уважали и одновременно боялись. На основное "скаженное" русло ходили посмотреть. Подмытые берега обнажали коренья деревьев. Вода шумела, играя зеленоватыми гребешками.
Один раз мы всё-таки решились это сделать. Плыть на другой берег собрались по серьёзной причине. По слухам, там на пологом и солнечном берегу, в камышах, водятся невиданных размеров "шкрекуны" (так мы называли лягушек).
Мне предложили оставаться и охранять одежду.
Главная же причина была всегда одна и та же, которая меня бесила, от которой меня трусило и выжимало слёзы.
"Ты самый младший и маленький. Да и плаваешь только по-собачьи". Трое, один за другим, со страхом и азартом в глазах вошли в быструю прохладную воду и отплыли.
Тем временем, собрав ненавистную одежду, я спрятал её под приставучий, цепкий ежевичный куст и прыгнул вдогонку. Отфыркиваясь от мутной воды, бормотал ругательства себе под нос: "Оставайся, ага, щас. Фигу вам. На год старше, сами только-только второй класс закончили. Ага, вы мне не указ!".
Сопротивляясь давящему справа течению, обиженный на весь мир, я грёб в холодной "скаженке".
Лягушки, к нашей радости и огорчению, были такие же, как и на нашем высоком и тенистом берегу. Зря только распугали стайку серых цаплей. Уж больно важно они двигались на своих ногах-ходулях.
Назад плыть стало страшнее. Оттягивали время, набирались сил. Все осознавали опасность, не один уже взрослый утонул в этих местах. Быстрое течение закручивалось водоворотами, затягивало под коряги и упавшие в воду деревья.
Прошли вверх по каменистому берегу, с расчётом, что течение вынесет к одежде.
Стадом лохматых барашков по небу ползли облака. Где-то глухо постукивал дятел. На том берегу, у самой воды, могучей стеной шумел смешанный лес. Густые ветви деревьев, склонившись над речкой, играли тенистыми пятнами.
Впервые ощутил я на себе власть природы, и несло меня вниз по течению маленькой щепкой, за какими я наблюдал много раз. Приближая берег, упорно грёб и грёб по-щенячьи. Вода неумолимо и настойчиво выдавливала к повороту устья реки, что приводило в ужас. Стараясь не думать о неизвестном, я смотрел на подступающую сушу.
Вот уже каждый листочек видно вверху на деревьях. В тёмной, бешено пенящейся воде, покрытые тиной и илом, застывшими осьминогами притаились у берега ненавистные коряги.
"Они только и ждут, чтоб схватить меня за ногу и утащить в тёмную нору" (пару месяцев спустя на этом отрезке реки уйдёт под воду десятиклассник. Хоронить будем всей школой).
Мальчишки, выбравшись на берег, шныряя под кустами, указывали место, где безопасней причалить. Стуча зубами от холода и страха, пулей выскочил из воды.
Возле одежды, у ежевичного куста, стоял запыхавшийся, принесший нерадостную новость скороход.
"Толика и Славика ищут родители...".
Кто-то уже настучал про заплыв, который был категорически запрещен. Мы с братаном бежали домой, одеваясь на ходу. Решили бежать напрямик, по тропинке через лес. Родители пойдут по дороге, ребята им скажут, что нас с ними не было.
Пока мама и папа тем же путём вернутся назад, мы уже, как в ни в чём не бывало, будем сидеть на лавке у дома.
План не удался, прибежать быстрее смогли, но сбрехать правдоподобно ещё не умели.
В наказание два дня сидели дома.
Обычно купались в тихих уголках реки. Прыгали с берега, поднимая со дна муляку, оседавшую на подбородках и груди.
В сезон дождей или таяния снегов в горах бравшая своё начало от белоснежного Эльбруса Кубань становилась мутной и быстрой. Прозрачные говорливые перекаты на глазах превращались в буйную, наводящую страх стихию.
Вода бурлила, пенилась и несла мусор, щепки, деревья.
Однажды проплыл ветхий деревянный крест (наверняка вверху по течению смыло старое кладбище). Мы стояли с открытыми ртами, притихшие от страха и ожидания. В глубине мутной воды мерещились плывущие в чёрных ящиках, как положено, вперёд ногами, белые скелеты в истлевшем тряпье.
Кто-то обязательно должен был закричать: "Глядите, вон он! Жмурик плывёт! Тикаем!".
Дикие утки, ошпаренные внезапным шумом и страхом, хлопая крыльями, срываясь с камышового берега, спасались, как и мы.
Бежали по вихлястой лесной тропке, боясь оглянуться. Старались обогнать мелькающую спину, из-за которой так больно хлестали по лицу ветви нависших кустов.
Желая поддать жарку в огонь, для больших эмоций и последующей хохмы, находился умник, кричавший: "Давай быстрей! В кустах дикий кабан хрюкает! Секач!". От страха и азарта земля под пятками горела. Трещали, ломаясь, самодельные удочки, терялись тапочки и сбитые ветвями кепки.
А может, и не было вовсе никаких крестов.
Выбросили с крутого речного берега, через покосившийся плетень в конце огорода, обрезанные ветви и старую, с облупившейся белой краской оконную раму. Пришла большая вода, смыла людской хлам вместе с прошлогодним травяным тленом и понесла вниз по течению.
Вечером, дождавшись отца с работы, шли семьёй на Кубань. За селом, перед спуском к реке, густо пахло сеном и дурман-травой. Слышались коровье мычание, собачий лай, тонкие и протяжные крики. На каменистом спуске к реке, с берегов которой свисали длинные листья конского щавеля и тёмно-зелёные, с прожилками, бархатные лопухи, то и дело попадались коровьи лепёхи. Как обычно, пастух приводил стадо на полуденную дойку и водопой. Вдоль берега, на полянках, под высокими шумными лиственницами, на длинных ножках качались ромашки. Нарядными молчаливыми маятниками приветствовали проходящих людей. Тяжело гудели труженицы-пчёлы. Беззаботно, от голубых незабудок к ромашкам и обратно, порхали бабочки-капустницы.