Страница 19 из 39
— Ладно, хозяин, давай свой сарафан, покорюсь тебе, — только ни покорности, ни грусти в голосе Устиньи не слышалось. — Только жемчуга покрупнее пусть твои рыбины принесут… И обещай меня не на одну, а на три ночи отпустить! Навестить хочу кое-кого. — Глаза русалки недобро блеснули.
— Не озоруй, ундина, жемчуг будет тебе, отборный, а отпущу… на две ночи. Но ты это, сильно не балуй там!
Ундина подпрыгнула — ноги обыкновенные, никакого хвоста, — в ладоши захлопала, заулыбалась и с шумным всплеском прыгнула в воду. Еще немного поплескавшись — ведь заигрывала с водяником, шалава! — исчезла под водой. Водяник огляделся, улыбнулся хитро: «Вот так вот», подмигнул Варваре и тоже скрылся. Варвара шумно сглотнула, перекрестилась и направилась домой. Ох и знатные новости! Видать, неспокойно будет скоро в семействе Никифора, вероломного жениха Устиньи.
Вот только жаль, не удалось узнать, на какую именно проказу подбивал хозяин свою утопленницу.
Той же ночью в усадьбе Лисовского
Лукерья страдала. От всей души. И причин было сразу две. Первая — прикушенный во время последнего переполоха язык ныл, болел, распух во весь рот. «Типун», — констатировала Степанида, не часто последнее время на селе бывавшая, отцу на мельнице помогавши, и велела прикладывать на язык припарки. Ну припарки, а есть? «Не схуднешь», — окинув взглядом упитанную фигуру кухарки, заметила Степанида. А говорить? Говорить-то как?!
Ах, сколько интересного могла поведать Лукерья односельчанам, но, увы, не могла.
Даже с собственным мужем была вынуждена объясняться лишь мычанием и знаками. Но тот был к этому непривычен, и размеренное течение семейной жизни было нарушено. Она «говорила», муж не понимал, что от него хотят, вместо воды нес в дом дрова, и наоборот. Муж злился, а Лукерья не получала желаемого.
Да еще тут закралось подозрение, энергично подкрепляемое всеми дворовыми бабами усадьбы, что спутался ее муж с Сипачихой, бабой вдовой, но не старой, еще и тридцати лет не минуло, да к тому ж и язычница, хоть и крещеная! Кто знает, какие привороты она творит на бедного Зосима! Даром, что ли, ее, жену свою, с которой шестнадцать лет в согласии прожили, понимать совсем перестал? она ему одно сказать пытается, а он другое делает. Вот и то-то — без приворота не обошлось, не иначе. Прямых доказательств для укора не было, но кто ж признается? Значит, надо было уличить в прелюбодеянии, а заодно уж и в ворожбе, да рассказать — КАК рассказать-то, помоги Богородица?! — хозяину. А тот, зверюга сердешный — дай ему всеблагая Макошь если оступиться, так сразу шею свернуть, чтоб не мучился, — не будет особо раздумывать: хоть сам и охоч до баб-то, но у себя на подворье непотребства не потерпит, сразу выгонит лахудру непутевую на дальний хутор да еще плетьми постегает, благо если не до смерти.
А как уличить? Только подкараулить. Хоть усадьба и большая, но живет кучно, а за ворота холопам без разрешения хозяина нельзя под страхом смерти. Значит, где-то в усадьбе шишкуются, а где?
Везде народу полно. Единственное место — конюшня. Там не бывает никто, окромя Зосима и самогó, хозяин боится сглазу на своих любимых лошадок. Сказано — сделано: в углу холодного амбара, служившего конюшней, густо было навалено сено, в него-то и закопалась, вздыхая и приговаривая про себя, Лукерья, живописуя себе, как поймает за пятку незадачливых полюбовников.
— Эх, Златка ты моя, тварь бессловесная. — Судя по шагам и по голосу, на конюшню пожаловал хозяин. — Только ведь с тобою и поделишься сокровенным.
Лукерья под сеном покрылась холодным потом. Конечно, хозяин сквозь сено видеть не может, но уверенности нет. Были случаи — и сквозь стену видел, как лакомилась кухарка хозяйской сметанкой (на кота свалить хотела), и как вот увидел, змий! Аж теперь зачесалось промеж лопатками, долго заживали следы от хозяйской плети.
— И что творится, и как дальше жить, не знаю… И сказать кому?.. Вот только тебе и скажешь… Сам не пойму, Златка. Но приходила сегодня она. Кто «она»? Да Аринка, конечно. Ну, Аринка, но не Аринка. Аринка-то, друг мой, немного другая была, склочная, подарки все требовала да внимание. И тут тож явилась в сарафане своем любимом, да сарафан-то весь жемчугом речным расшит… Да знаю, знаю, Златка, что чудно. Потому и говорю тебе, а не кому-нибудь… Пришла прям сюда — я на дворе был, — в сарафане, босая, косы распущены, а на голове венок. Кожа аж светится — бела! Идет словно пава, только следы мокрые. Голос, голос — как ручеек журчит. А сарафан, как нарочно, к телу липнет, не скрывая ничего, а дразня, понимаешь? Здоровьица мне пожелала и зыркнула вот так, — Лисовский попытался показать, как зыркнула та условно покойная Аринка, и привычная ко всему кобыла слегка шарахнулась, — и игриво так, прям гуляща девка! И молвит: «Ну ладно, Гаврила Георгич, вечерять-то не буду стряпать, с кабака, чай, вертался, но спать не буду, САМА тебе постелю…» И пошла так… — Лисовский покрутил бедрами, изображая, как пошла Арина.
— Да понимаю, понимаю я, что схоронена… Но что со мной? Живая меня так не волновала… Чуть следом не побежал, как бобик. Вру, побежал. Только вышла она во двор, а у колодца пропала, как в воду канула…
Лукерья в сене успела немного успокоиться и ловила каждое слово, уж больно интересно хозяин рассказывал про бабу-то. Между тем Лисовский переместился к заду кобылы и принялся расчесывать ей хвост.
— Ну, я вслед ей: постой, мол, а она только похихикивает смехом своим звонким, ноги сами к ней несут. И не успел добежать-то. Так впотьмах и растаяла она. Да не, не верю я, Златка, что душа то Аринкина. Я ж Аринку знаю. Тут, видно, какая-то барыня — мож, чья жена из Крепости — со мной потешиться решила.