Страница 19 из 22
Чекистов на Таганке считали рыцарями, «святыми людьми», гордились дружбой с ними. В «Хорошо» Маяковский призывал юношей делать жизнь с товарища Дзержинского. Там же есть строчки: «Лапа класса лежит на хищнике – Лубянская лапа Чека». Это далеко не все высказывания такого рода.
«Солдаты Дзержинского Союз берегут».
«ГПУ – это нашей диктатуры кулак сжатый».
«Бери врага, секретчики!»
«Плюнем в глаза той белой слякоти, сюсюкающей о зверствах Чека».
«Зорче и в оба, чекист, смотри».
У всех изречений – один автор. За такую страсть ему на встречах с читателями присылали записки: «Ты скажи нам, гадина, сколько тебе дадено».
Поразительно частые и долгие поездки Маяковского за границу, когда подобные вояжи в Советском Союзе стали редкостью, объясняются не только популярностью у левой интеллигенции на Западе. Переписка с Лилей со ссылками на не вполне ясные дела, дает основание считать, что и Владимир Владимирович вполне мог иметь номерное удостоверение ГПУ. Думаю, его когда-нибудь найдут в архиве, как нашли удостоверения Осипа и Лили.
Когда они уехали на два месяца в Европу, в опустевшей квартире на Таганке одиночество Маяковского скрашивал поселившийся с ним «Сноб», напарник по игре в карты, он же агент внешней разведки Лев Эльберт, выкравший из Франции генерала Кутепова. С ним агенты ОГПУ расправились на пути к советским берегам. Тайное геройство «Сноба» восхищало Маяковского.
Мужьями Лиля Брик называла «Осю, Володю, Виталия и Васю». После гибели Маяковского она вскоре вышла замуж за героя Гражданской войны Виталия Примакова, командира корпуса, поэта и прозаика в одном лице. Когда этот генерал служил в Москве, то жил в квартире на Таганке с Лилей и… Осей. Отсюда «треугольник» переехал в Спасопесковский переулок Арбата, квартиру, оплаченную Маяковским. После ареста и казни Примакова Лиля Юрьевна вышла замуж за литератора Василия Катаняна, биографа Маяковского. С ним в гражданском браке состояла до смерти.
В 85 лет в Париже в ресторане «Максим», где ее чествовали, Брик вместо шампанского водой запивала таблетки. Рядом с ней и мужем сидел влюбленный в нее красавец 29-летний француз, модный писатель. Он брал у именинницы интервью и очаровался ею настолько, что начал дарить свои книги, присылать цветы, ходить с Брик в кафе, по бутикам, ездить на бульвары, в Булонский лес.
Считать, что самоубийство Маяковского произошло из-за неразделенной любви к Лили, Татьяне или Норе – наивно, хотя сам он дал повод признанием: «Любовная лодка разбилась о быт». Разлюбил его народ. Отошли все друзья, соратники, не простившие Маяковскому предательства, поразительный переход из «ЛЕФ» а в стан РАПП, Российской ассоциации пролетарских писателей, «неистовых ревнителей» линии партии в литературе. В 1930 году разразился голод. В Москву из деревень, ограбленных при коллективизации, потянулись тысячи умиравших. А он сочинял «Во весь голос», поэму о пятилетке. Читал ее перед Сталиным в Большом театре. Но премьера «Бани» в театре Мейерхольда с треском провалилась, люди уходили из зала. Выставку «20 лет работы» проигнорировала обожаемая власть. Приглашенные партийцы и чекисты не пришли на вернисаж. Газеты выставку замолчали. Из журнала вырезали фотографию юбиляра. Все сто томов своих партийных книжек Маяковский помянул, когда его повторно не приняли в партию, в которой он состоял в годы революции 1905 года, будучи не рядовым, а членом МК. Свели в могилу разлад со всеми и «быт», помянутый в завещании, совсем не похожий на тот, который он яростно приближал в стихах о коммунизме.
После грандиозных похорон и кремации началось забвение. Из школьных программ изъяли поэмы о Ленине и революции. Перестали выходить большими тиражами книги, читать стихи с эстрады. Лиля Брик спустя пять лет после выстрела на Лубянке совершила поступок, достойный памяти потомков. На имя Сталина отправила письмо. В резолюции на нем вождь трижды помянул Брик. Ее слова: «он… как был, так и остается крупнейшим поэтом нашей революции» перефразировал в известную формулу: «Маяковский был и остается лучшим, талантливейшим поэтом нашей советской эпохи. Безразличие к его памяти и его произведениям – преступление». Не будь того письма – неизвестно, как сложилась бы посмертная судьба «агитатора, горлана, главаря». Врагов у него осталось не меньше, чем друзей. Его поэзию стали, по выражению Пастернака, насаждать как картошку при Екатерине II. Книги начали издавать миллионными тиражами, стихи и поэмы изучать в школах и университетах, исследовать на кафедрах. Сталин посчитался с завещанием Маяковского, признал Брик женой поэта. Назначил ей пенсию. Лиля Юрьевна получала половину авторских отчислений за все выходившие в СССР сочинения. Сталин не дал арестовать «жену Маяковского», когда расправился с Виталием Примаковым. Ее не отправили как ЧСВР, «члена семьи врагов народа», за колючую проволоку.
На мемориальной доске дома в переулке Маяковского значится одно имя. По справедливости – должно быть три. В Москве два музея Льва Толстого, два музея Пушкина. Почему не стало два музея Маяковского? Почему вывезли семьдесят тысяч книг и все экспонаты с Таганки? Потому, что там была квартира не только Маяковского, но и Брик.
Семья Маяковского, мать и сестры, «Люда и Оля», настаивала, чтобы закрыли музей на Таганке. В несчастьях сына и брата, в том, что не женился, не создал нормальную советскую семью, жил с Бриками, а не с родными, покончил с собой, – они винили Лилю.
Когда Сергей Юткевич на «Мосфильме» задумал телефильм «Маяковский и кино», он хотел использовать кадры немого фильма «Барышня и хулиган», где главные роли играли Маяковский и Брик, в ЦК поступил донос директора музея на Таганке. «Главное, чего хочет Юткевич – это показать советскому зрителю, как садилась на колени Маяковскому Л.Ю. Брик и как бешено он ее любил. Образ величайшего поэта, его монументальность, его страстность в деле служения революции, партии, народу, – все это подменяются Маяковским-хулиганом…»
Мне не разрешили включить в книгу опубликованный в газете очерк о «комнатенке-лодочке» только за то, что в нем помянул портрет Лили Брик, здравствовавшей тогда. Не позволил помощник секретаря ЦК по идеологии, члена политбюро Суслова, некто Воронцов. Он грубо отчитал меня по телефону. Под его нажимом издательство «Московский рабочий» выпустило сборник статей, где музу поэта изображали чуть ли не проституткой. Ее имя нельзя было упоминать в печати со знаком плюс. Посвящения ей при переиздании стихотворений снимали. Ретушировали фотографии, в результате чего Маяковский вместо возлюбленной обнимал дерево. На свою беду, Брик передала редакции 65-го тома «Литературного наследства» любовные письма Маяковского с шутливыми рисунками. Публикация вызвала бурную реакцию ЦК партии, запретившего выход 66-го тома, где редакция намеревалась продолжить тему.
Решением ЦК и правительства музей на Таганке закрыли. На его стене «осталась одна дощечка», как выразилась смотрительница музея. Она чернеет как память о травле Лили Брик властью, которую Маяковский обессмертил.
Неизлечимо заболев, прикованная к постели, чтобы не быть в тягость родным и друзьям, она покончила с собой, приняв чрезмерную дозу снотворного. Пережила Маяковского на 48 лет. Ее не похоронили рядом с ним на Новодевичьем кладбище. Сожгли в крематории, и прах, как пожелала, развеяли над полем под Звенигородом.
Двуглавый буревестник (Максим Горький)
Про отца писателя в первом научном справочнике 1938 года сказано: «Отец, Максим Савватиевич, мастеровой – краснодеревец, обойщик и драпировщик, столяр пароходных мастерских». Все так, но не совсем. Начинал, как принято, столяром, овладел мастерством краснодеревщика и драпировщика, а затем, как пишет другой научный труд 1986 года, «стал, еще совсем молодой, управляющим пароходства Колчина в Астрахани».
Умолчание в 1938 году относительно быстрого превращения столяра в управляющего легко объяснимо, связано с настойчивым стремлением биографов приписать Максиму Горькому пролетарское происхождение. Пешков – дед, оказывается, по социальному происхождению не солдат, как можно прочесть, а офицер, разжалованный в солдаты за жестокость к нижним чинам. Таким образом, по пешковской линии с благородным рабочим происхождением никак не получается. На пятом году жизни Алексей заболел холерой, его выходил отец, но сам он заразился и умер. Его запомнили умным, добрым, веселым, но своенравным, что дало основание деду Каширину в случае непослушания внука говорить: «Весь в отца!»