Булочка

Помню, как-то мы сидели на кривом парапете на небольшом обрыве Нарочи. Я сидела на железке, он держал меня и целовал. Мы ворковали и болтали о какой-то ерунде, тут он в шутку стал меня отпускать, но так, чтобы я не упала. Я висела параллельно земле, пищала, что упаду, он ржал и держал, а я подстраховывала саму себя ногами. В один момент я не успела ухватиться, он же в этот момент умудрился ослабить хватку, и мы оба, перевернувшись на железяке полетели вниз. Я ударилась одной половиной лица о твердую землю, а другую половину придавила его голова. Очнулась я, когда увидела, что наши ноги смотрят в небо (земля в иллюминаторе, земля в иллюминаторе видна…), а потом мы стали падать с обрыва. Нам повезло: дерево, в которое врезалось тело Л, прервало наше падение. Было страшно! Но тем не менее весело. Я весь полет и после смеялась (такой была защитная реакция на боль), он, когда очнулся, тоже засмеялся, хотя было видно, что ему не по себе. Но самое веселье наступило бы потом, когда последние дни я бы ходила с синяком на пол-лица, но спасибо косметике двадцать первого века.

Последние дни отличались еще тем, что многие ограничения для нас были сняты. Парочку Твикс, наконец, оставили в покое. Так, когда народ уже стал уезжать и дни наполнились толикой грусти, мы проводили все свободное время вместе. Мы даже в тихий час оставались вместе. Он проскальзывал к нам на этаж, мы падали ко мне на кровать и, под гомон девочек, дремали в объятиях друг друга. Даже медсестры, которые знали нас и очень любили или нет, закрывали на это глаза. Они приходили, видели нас под одеялом, удивлялись и, сделав пару веселых замечаний насчет детей, уходили.

Самый тяжелый день был последний. В санатории осталось максимум человек двадцать, и почти все уехали утром. Одни мы были до победного обеда. Весь день в объятиях, грустных разговорах, так как ни он, ни я не верили в отношения на расстоянии. Это был конец. Я была к нему готова, но все же. Я не плакала, когда за ним приехали и мы прощались. Я вообще ничего не чувствовала, так как, во-первых, я эмоциональный тормоз, во-вторых, я знала, что мы еще встретимся в Минске, где нам предстояло расстаться навсегда.

Я в последний раз взглянула на полюбившийся санаторий, в котором произошло так много важного моему сердцу, вдохнула глоток чистого нарочанского воздуха и опустошенная села в машину. Больше, к сожалению, я уже никогда не вернусь именно сюда.

Многое было упущено, многое спрятано в этом пересказе, но это все из-за моей стеснительности и все-таки нежелания делиться некоторыми воспоминаниями. Это были насыщенные дни, безумные и живые. Те три недели ощущались, как три месяца обычной жизни. Первый раз я так влюбилась. И если раньше я думала, что у меня была первая любовь, то время, проведенное на Нарочи, и Л меня в этом ясно переубедили. Л был моей первой любовью. Даже смешно становится, когда вспоминаю, как я изначально сопротивлялась своим чувствам. Л начал открывать во мне то, чего я не ожидала в себе встретить. Я — в нём. Мы уже тогда друг друга изменили. Научили, показали новые стороны самих себя, раскрылись. Были теми, кем являлись на самом деле, потому что были уверены, что с окончанием лета мы исчезнем из жизней друг друга, а вместе с нами испарятся и все наши секреты и откровения. Это было так здорово и приятно, ведь тебя полюбили таким, каким ты был на самом деле! Со всеми слабостями и недостатками.

Мы дали друг другу ряд обещаний. Но главное обещание этого романа было самым романтичным, какое только могут дать друг другу два влюбленных человека. Он пообещал, что через тринадцать лет заберет меня, чтобы не случилось. Если у него будет семья, если меня будет муж — неважно, он все равно придет, и, если он увидит взгляд, каким я смотрела на него в тот момент, он обязательно меня украдет. На вертолете в домик где-нибудь в лесу, о каком мы вдвоем мечтаем. А до тех пор мы будем обязательно каждый год встречаться первого ноября в пять часов в одном парке на третей лавочке от начала. Тринадцать лет.

Мы много говорили на эту тему. И чем больше говорили, тем больше я была уверена, что это не просто слова. Я верила ему, это была наша сказка. Наша собственная сказка, которая ни при каких обстоятельствах не должна была исчезнуть, которая обязана была воплотиться в жизнь.

В Минске мы гуляли пару дней. Воспоминания об этих днях слишком размыты и единственное, что я запомнила — это день нашего расставания. Двадцать пятого августа. Мы сидели в том самом парке и подводили своеобразный итог. Ему доводилось раньше расставаться с девушками, и всегда он делал по одному принципу: быстро и безэмоционально. Но, как и во всем до этого, для меня делалось исключение. Наши терзания длились четыре часа. И я впервые видела мужские слезы. Слезы от моральной боли. Мы знали, что все так должно закончиться, но но не могли! И вот тот момент, когда мы уже стоим друг на против друга, нужно отпустить руки и разойтись в разные стороны, но мы все дрожим. Нет сил. Последний поцелуй…

— Прощай, Булочка.

И эти дурацкие слезы! Разворот на сто восемьдесят и пытаешься идти твердо. Все. Теперь только вперед. Но оборачиваешься, когда вдруг он тебя зовет по имени. Оборачиваешься и как в банальных мыльных операх бежите друг другу в объятия. Сбивчивое дыхание, попытки вдохнуть как можно больше воздуха, которым дышит и он, его аромат. Запомнить каждое его прикосновение, его губы. Его слезы впитываются в мои волосы. И в глазах — столько грусти…

Отличие от мыльных опер состояло в том, что мы все-таки распрощались. Мы разорвали поцелуй, развернулись и, давясь эмоциями, шли в разные стороны, будучи уверены, что увидим друг друга либо только первого ноября либо уже никогда. Я обернулась только тогда, когда вышла из парка. И только тогда, когда увидела все дальше удаляющийся его силуэт, в глазах защипало.

Не хочу забыть, что именно он первый сказал, убедил, доказал мне мою уникальность и особенность. Первое время я ему не верила, отрицала, мне было смешно, хотя я и знала внутри себя, что это так, и он не лжет. Я действительно своеобразна. Мои взгляды на мир, его ощущение и принятие отличаются от видения других людей. И я так думаю не потому, что это свойственно каждому человеку, а потому, что это действительно так. Я слишком критична к себе и никогда бы не допустила подобного самообмана. А он знал и чувствовал, что и человека в свой мир я принимаю только «другого».

Таких после близких взаимоотношений не забывают: я оставляю след. Как люди любят оставлять шрамы на других людях, так оставляю и я . Только не шрам, который может в лучших обстоятельствах затянуться, а клеймо. Маленькое, но значимое. Л заставил меня это признать, как и то, что я именно «та».

Он уехал из Минска на следующий день на поезде, хотя должен был с отцом на крутой машине через день. Отцу он объяснил это, сказав, что ему просто нужно побыть одному, и тот понял. Было неожиданно пусто; много мыслей в голове.

Как я это узнала? Потому что в тот день один мой звонок все поменял.

Ладно, мы оба два гордых индюка, которые в жизни не переступили бы через себя и не позвонили друг другу. Это факт — мы оба это знали — еще в Боровом раз триста это обсуждалось. Как и то, что мы не сможем переписываться в соцсетях как друзья.

Но я не знаю, что на меня нашло, и я набрала его номер. Я как сейчас помню, часов девять вечера, я стою около ресторана, в котором мы договорились встретиться с подругой, меня бьет дрожь и я слушаю гудки, а потом его чуть охрипший голос. Наш первый разговор по телефону был жутко смазанным, странным, неловким. Разговор ни о чем, прикрытый напускной жалкой жизнерадостностью. И длился он всего восемь минут, а мне казалось, что вечность. И даже когда экран замигал красным, означающим разрыв связи, и показал время, я удивилась, как же много мы говорили, так как до этого я очень редко говорила по телефону с кем-либо больше двух минут.

— Я все еще дышу тобой.

С этого момента началась следующая глава наших теперь трудных отношений.