Считай звёзды

Закрывает дверь. Ничего так и не дает в ответ, поэтому с тяжестью вздыхаю, начав потирать веки, и ненадолго накрываю ладонью глаза, дабы уберечь себя от уже свирепого света лампы. Или мне просто напросто охота скрыться. Совсем ненадолго. Откуда этот ком в горле? И почему именно он обычно вызывает горечь во рту и жжение в ребрах?

Что это такое? Это высшая степень усталости, переходящая в форму…

Шмыгаю носом, губы приоткрываю, чтобы с дрожью вдохнуть немного кислорода, смешанного с ароматом цветов. Хнычу, тихо, чтобы никто не узнал о моих перепадах настроения, чтобы самой не акцентировать на этом внимание, ведь это не имеет значения. Слезы, от которых веки становятся мокрыми, и теперь я грубо сдавливаю их пальцами, причиняя боль влажным глазам. Тихо. Только тихо. Начинаю задыхаться, приглушенно мыча. Всё тело охвачено эмоциональной судорогой.

Знаешь, как тяжело жить с отцом, мам?

Всё равно, что существовать в замкнутом помещении с голыми стенами и без света, который проявляется лишь в моменты его интереса ко мне.

Убираю ладонь от глаз, пытаясь сконцентрироваться на химии, учеба часто отключает мою чувствительную сторону, но, похоже, сегодня не тот день. Продолжаю шмыгать носом, испытывая злость во время падения соленых капель на лист тетради, отчего написанное смазывается. Чернила расплываются, превращая мою запись в хаос.

Внезапно в коридоре хлопает дверь. Я с испугом начинаю вытирать слезы, боясь, что отец зайдет и увидит их, даже резко тяну руку к лампе, задев пустую кружку с кроликом. Свет гаснет. Но тяжелые шаги уносят человека дальше, к лестнице, только поэтому удается отогнать горечь, нахмурившись. Встаю, продолжая вытирать глаза, и выхожу в коридор, прислушиваясь к шуму. Отец куда-то уходит?

Быстрым шагом подхожу к лестнице, замерев у её спуска, наблюдаю с легкой растерянностью, как мужчина быстро натягивает куртку, руками роется в карманах, ища ключи.

— Пап, — моргаю, надеясь, что полумрак прихожей скроет от него мои покрасневшие глаза и румяные щеки. Про нос вообще молчу. Он первым делом обретает багровый оттенок, выдавая меня начисто.

— Куда ты? — опускаю руки. Мужчина тараторит, хватая связку ключей с комода:

— Проверю, как там Лиллиан.

— Всё в порядке? — делаю шаг на ступеньку ниже, так как отец уже открывает входную дверь. — Пап, — немного повышаю тон. Мужчина поворачивает голову. Смотрит на меня, в упор, но, кажется, давление от зрительного контакта впервые ощущает именно он, а не я.

— Ты ведь мне… — не время, Райли. — Ничего не рассказываешь, — пытаюсь тихо справляться с хлюпаньем носа. Глаза наливаются слезами, но нет, ему не под силу разглядеть мое состояние, поэтому прикрываюсь зевотой:

— Я бы поняла тебя, если бы ты рассказал.

Мужчина смотрит. Долго. И вновь ощущаю укол вины, когда он качает головой, как-то сдержанно выдав:

— Тебя не касается, иди спать, — после чего выходит на темную улицу, заперев дверь. Стою. Смотрю. Слушаю звучание мотора нашего автомобиля, и медленно опускаюсь, пальцами нащупав ступеньку, чтобы сесть на неё. И сижу. Буду сидеть, пока он не вернется. Ладонями потираю голень, после складываю руки на груди, положив их на колени, задев больное со ссадиной, а подбородком упираюсь в мягкую кожу предплечья.

Не смогу уснуть. Поэтому буду ждать.

***

Глубокая ночь. Время давно не детское, и Райли успевает поклевать носом, прежде чем, наконец, до ушей доносится рычание мотора. Он действует на неё, как холодная вода, окатившая сознание, поэтому девушка еле разгибает колени, поднявшись. Слушает. Хмуро, сонно, с больными, опухшими глазами.

И разбирает голос, принадлежащий не только отцу, поэтому неуверенно шагает назад, вовсе убегая за стену до того, как щелкает замок входной двери — и в помещении оказываются двое. Мужчина, руки которого так отчетливо трясутся, что даже темноте не скрыть этого. И женщина. С её разбитой верхней губой. С синяком на подбородке и шишкой на лбу. Такой изнеможенной, морально разваленной и подавленной. Её ладони в порезах, локти покрыты ссадинами. Одна ступня распухла из-за сильных, повторяющихся ударов. Митчелл поддерживает её, помогая переступить порог. Женщина способна наступать только на одну ногу, что более-менее уцелела после побоев.

— Надо было остаться с ним, — Лиллиан никак не успокоится, кажется, она в каком-то бреду. Митчелл понимает это, поэтому отвечает спокойно и ровно:

— Завтра заберем, пусть побудет в больнице, — закрывает дверь, но её руки не отпускает.

— А вдруг Шон туда явится? — новая волна переживания и страха.

— Нам сообщат, не волнуйся, ему нужно пройти обследование, — напоминает, ради чего в принципе его и положили в палату.

— Но вдруг Шон… — всё, вот она — фикс-идея, сводящая с ума женщину, лишенную сна в эти дни.

— Всё, — Митчелл успокаивает, потирая её плечи, и берет за подбородок, заставив взглянуть на себя. — Эй, тебе нужно отдохнуть, — кивает, чем вынуждает её автоматически повторять кивок головой. Смотрит прямо в глаза, пропуская в себя его голос.

— Сейчас примешь душ, — кивок. Она в ответ — кивок. — И ляжешь спать, — большими пальцами потирает её щеки. — Хорошо?

Лиллиан глотает эмоции, но на глазах выступают слезы. Кивает. Поняла.

— Хорошо, — Митчелл касается губами её лба, обещая. — Утром мы заберем его.

Женщина вновь кивает, громко шмыгнув носом, и они продолжают стоять вот так в тишине, скорее всего, оба набираясь сил, чтобы продолжать действовать.

Райли прижимается спиной к стене, нервно дергая ткань своей майки. Смотрит в пол.

И чувство неправильной вины возвращается.

========== Глава 7 ==========

Что такое ложь?

Мне кажется, её использование вполне оправданно в некоторых случаях, конечно, пока действия не выходят за границы морали, но моя ложь — нечто ценное, помогающее воспитывать терпение и создающая атмосферу для благоприятных взаимодействий с миром. Я лгу, когда говорю, что люблю черный чай, ведь обо мне подумал друг, купив в кафетерии стаканчик специально для меня. Я лгу, пока признаю свою любовь к готовке, хотя за столько лет с плитой в обнимку меня уже начинает поташнивать от запаха мыльного средства против жира. Ведь еда — один из способов повысить настроение людей, играющих важную роль в моей жизни. Я лгу, говоря, что мне нравится следить за чистотой в доме, но сама устаю от ежедневных и еженедельных обязанностей. Я лгу, отправившись с друзьями на вечеринку или отдохнуть на реку, так как не желаю компании.

Я солгала, если сказала: «Порядок», — в ответ на вопрос: «Как твое настроение?» — ибо последние полгода не чувствую себя таковой.

Я солгала, если ответила на улыбку улыбкой в момент, когда не хочу этого.

Моя ложь — моя ценность, помогающая сохранить лицо в обществе и остаться такой, какой меня привыкли видеть, ибо именно «такой» меня когда-то приняли. Это своеобразный страх — боязнь, что увидев меня настоящую, люди изменят свое отношение. Увидят то, какой хмуростью обладает мое опухшее с утра лицо. Увидят, как я ругаюсь, когда очередное растение погибает. Увидят, как я кусаю ногти, испытывая злость и обиду на отца. Поймут, что этот идеализированный образ — просто хорошо продуманная ложь.

И мне казалось, что поддерживать её будет просто. Но с каждым годом вес увеличивается, а отвращение к себе вызывает дискомфорт.

Я не хочу улыбаться, если у меня нет настроения. Не хочу смеяться, даже если вы хорошо пошутили. Не хочу глупо хихикать, если ваша шутка меня задевает. Не хочу помогать с учебой, даже если обещаю. Я не хочу…

Но буду. Поскольку ни один человек вокруг не виновен в моем состоянии.

Именно поэтому сейчас в глотке гребаный ком, размером с мой сжатый до бледноты в костяшках кулак. Я стою на пороге кухни, чувствуя, как от вида Лиллиан мне становится куда хуже, чем этой ночью: при свете дня её синяки намного ярче, опухшие веки глаз больше, а взгляд, устремленный в стену рядом с окном, вызывает болезненное ощущение в груди. Женщина не замечает меня, так как не подаю признаков присутствия, пока не набираю достаточно кислорода в легкие, чтобы говорить: