Вне имён

Те, кто творили такое, не могут называться людьми. Это... Даже не звери. Темные, бесовские силы.

Наверное, они думают, что, если унизить и растоптать человека, лишить его достоинства - то станешь выше его, лучше и сильнее... Но, во имя Бога, который, как считается, всё видит, пусть они получат по заслугам: пусть убийцы станут после смерти навек дерьмом, которым, по сути, и являлись при жизни. Не надо для них ни ада, ни геенны огненной... Мне всё равно, ждет ли их наказание. Главное, это чтобы они больше никогда не топтали землю. Чтобы их больше не было. Никогда.

Человек, если он - действительно человек, с душой и сознанием... То он навсегда останется в памяти других людей милым, добрым, интеллигентным. И если он в момент смерти был слаб, раним и кричал от боли, то будет еще сильней оплакан нами... И погребен с честью. Да будет он удостоен вечной памяти потомков!

А победивший подонок останется подонком.

Каждый день, каждый час в этой стране распинают сознание многострадального Бога. Потому, что он - с нами. Он - в нас. Мы - в Боге. Мы кричим, падаем, умираем. Ад сошел сюда, на землю нашей Родины. Больше нет Отечества. И веры.

А то, что существует теперь здесь, на этой истерзанной земле - есть царство зверья. Нелюди торжествуют. Правят бал. Но это... Нисколько не возвеличивает их и не умаляет достоинств подверженных их насилиям людей.

Да будь же прокляты те, что правят кровавый бал! Мы, погибающие белые офицеры, шлем это проклятие нашим врагам. Пусть - сто, пусть даже более, лет - их потомки живут в созданной ими блевотине, в смраде и нечистотах. Глаза наших покойников бездонны и устремлены в небо. А вы... сколько бы ни душили, не убивали без суда и следствия, не зверствовали... Никогда - да, слышите, никогда! - не станете от того вровень с людьми... Всё, чего вы касаетесь, превращается в прах; всё, что вы привносите с собой - горе и запустение; и нету у вас ни веры, ни чести, ни совести. Лишь заклятая злоба в глазах ваших. И ложь, бесконечная ложь...

Огромная, черная жижа солярки на земле... Я с трудом обхожу такую лужу, и снова прячусь в закоулках улиц, подъездах, в туалетах... Как мне надоело... Я не хочу быть крысой.

Линии рельс. Железнодорожная станция. Склады, туалет, опрокинутый вагон... Прочь уводит проем между домами... Снова - улицы, переулки... Кажется, это - конец. На этот раз, похоже, улица заводит меня в тупик. Она завернула круто вверх, вместо того, чтобы продолжиться прямо. И её перегораживает казенный забор.

Странные, нелепые таганрогские кривые переулки...

Да, это - мой конец... И руки пусты. Я только что выбросил в канаву ненужное оружие, уже без патронов. Не так давно, я отстрелялся по мрачным фигурам, зажавшим неподалеку очередного мальчишку-юнкера. Я положил со злости их всех... И выбросил в отчаянии револьвер. Ушел, не оборачиваясь. Не знаю даже, удалось ли убежать мальчику. Из домов тогда уже выбегали какие-то люди... Думал, сейчас выстрелят мне в спину; но этого не случилось, и погони не было. Но, далеко ли я уйду, безоружный?

Впереди, там, почти в конце тупика - уже ожидают двое. Бандюжного вида выродки; явно высматривают везде наших. "Зачищают" город.

Первая мысль: развернуться и бежать... Но... это лишь прибавит им веселья. Бежать, снова прятаться и скрываться, спасать свою шкуру? Зачем? Не лучше ли, уже лечь в землю, как непременно произойдет? Прямо сейчас, вместе с другими, вместе с горой трупов?

Бежать... От этого отребья? Мне, офицеру?

Надоело. Всё надоело.

И я, насупившись, иду мимо них. Своей дорогой. В отдаленный тупик. Быть может, всё ж не тупик, и там, рядом с воротами, есть какой-нибудь пеший проход...

Они насторожились. Уставились оба.

Одет я просто. Одежда моя штатская истрепана и запачкана. Быть может, всё ж я пройду мимо?

Нет... Один из них смотрит на мои руки.

Да, на холеные руки с тонкими пальцами. И на кольцо... Нет, я не снял его. И не сниму до самой смерти. Это кольцо - выпускника пажеского корпуса.

Один толкнул другого, гыкнул злорадно, произнес сквозь зубы: "Барин!" - и оба двинулись ко мне. А другой уже вынимает наган из кобуры...

- Сейчас, ты, гадина вражья, попляшешь у меня! - говорит он злобно. - На говно изойдешь.

Наверное, я был белее полотна. "Пришел мой час", - подумал, и даже не вздрогнул. Нахлынуло спокойствие, и полное приятие смерти. Я устал. Просто, страшно устал...

Но вдруг...

Сбоку, из калитки, чуть сзади них, выскочил приземистый, вооруженный дубиной человек. Бьет этой дубиной того, вооруженного, сзади, по голове - и пуля из нагана грязной сволочи просвистела рядом со мной. А детина завалился, как подкошенный. .. Мордой в грязь.

Незнакомец тем временем заламывает руки за спину второму, потом ломает ему хребет... Тот хрипит, или скулит... Тоже падает.

- Уходим, и быстро! Сейчас новые подбегут, а ты - без оружия, - говорит он мне. Беги сюда!

Уже за калиткой, добавляет:

- Тебе, мил человек, что, жизнь надоела?

- Надоело... Скрываться. Зачем? Увы, это - уже ИХ мир, - невнятно бормочу я.

- У меня здесь, за сараем - двое ребятишек прячутся. Юнкера. Им - тоже умирать? - спрашивает он меня, тянет за стену, вглубь дворов. - Дворами уйдем... Огородами. Неподалеку так называемая Собачеевка пойдет... Домишки небольшие, собаки, хозяйства, дворы... Я неплохо здесь ориентируюсь. За Собачеевкой - поля, степь...

За сараем действительно было двое юнкеров. Попали ребята в переплет...

- Что, стучите зубами? - спрашивает он подростков. - Согрейтесь, вот, - и незнакомец протягивает ребятам флягу. Водка, наверное. Они делают по паре глотков - кривятся.

- И - уходим быстро. Я знаю, здесь, за дворами - есть проход. Там - окраинная улица. Снова железная дорога. Вбок от неё - и огородами уйдем. За городом двинем к нашему отряду. Вот-вот подойдут... Я слыхал. А... зачем нам спасаться, теперь спросите вы, мил человек? - он хмуро посмотрел на меня.

- Нет. Не спрошу. Знаю, зачем: чтобы приехать потом, и провести расследование. И чтобы все историки будущего, все люди знали... О том, что здесь творилось. И на что способны нелюди с человечьими лицами... И чтобы помнили и оплакивали их жертв... Чтобы вновь зазвенел по всем погибшим колокол над бедной Россией. И чтобы всем было ясно, за что ей воздаяние будет...

И я... Вдруг с отчетливой ясностью увидал будущее Таганрога...

Как звенит над страной невидимый колокол, и ангелы печали продолжают плакать над этой землей, и до сих пор не все тела похоронены, а души не получили покоя... И страшные тени былого всё так же бродят по этой земле, и сгустки злобы не растворились, а повисли в воздухе...

И не хватит всех священников, чтобы отпеть былых невинно убиенных, и цветы засыхают на землях, где прошли сапоги палачей, и реки крови, что текли, ушли под землю, но остался запах разложения.

Взорванные церкви, стертая во прах культура, любовь, превращенная в пепел... Это даже не фашизм. Это - хуже фашизма. Убиение лучших. Уничтожение праведных. Культ насилия, наушничества, предательства и злословия. Отрицательный отбор целой эпохи... Столетие лжи и ненависти... Оно грядет.

Диез ире! Если бы Господь обратил свой взгляд на эту землю, то он испепелил бы её в гневе...

Земля Чехова, Павла Таганрогского, многих славных людей - превращена в ничтожный и пустой духом город. Идешь по нему - и будто не хватает чего-то. Чего-то самого главного, важного, значительного. Без чего нет жизни...

Город, некогда лиричный и мечтательный, превратился в город заводов, искореженного металла, хлама, пустых строений, мусора и грязного моря, где мертвая рыба валяется вверх брюхом и гниет на пляжах...

Да, я увидел всё это... Будущее... И глаза мои были сухими.

Фанни оторвалась от тетради. "Да, прав Неназываемый", - подумала она. - Это - не люди. Целая кодла нелюдей шествует по этой земле. И они... никуда не делись. Они... По-прежнему уничтожают нас...Только, методы теперь другие. Всё захотели экспроприировать и отжать: культуру, образование, здравоохранение, даже патриотизм... Отжали. И...полностью уничтожили всё, к чему прикасались.