Страница 9 из 19
Рукой он указал на нижнюю залу. Священник медленно обратил на неё взгляд, но не уступил: уставил его на людей и орудия пыток и долго смотрел.
Прислужники немного дотронулись, железо, как будто для устрашения, затрещало; старший из них вынул раскалённый железный прут из огня и бросил его на камни, аж искры кругом посыпались. Все молчали.
– Говорите, – изрёк судья.
– Ничего поведать в свою защиту не могу.
Судья рукой позвал прислужников и они двинулись по лестнице к верхней зале, как будто собираясь приступить к старичку: он стоял неподвижный. Казначей поднялся со лавки.
– Прошу за него, – сказал он. – Дайте ему время на благоразумие и лучшее размышление.
– Пожалуй, для молитвы и исповеди, – добавил ксендз.
Прислужники задержались на лестнице.
Обвиняемый обернулся к сидящему духовному лицу, который держал перо.
– Об исповеди прошу.
Тот покачал головой. Судьи переглянулись, удивлённые великим спокойствием старца. Казалось, он молится и думает только о душе.
– Данная вам минута заканчивается, – пробормотал старый судья, дрожащей рукой указывая на песочные часы, стоящие на столе, в которых медленно сыпался песок.
Ответа не было. Мерхейм подошёл к ксендзу и живо начал емя что-то шептать на ухо. Старик стоял с опущенными в землю глазами и не отвечал уже ничего.
Ждали ещё. Один из сидящих перевернул песочные часы. Судьи, казалось, имели различные мнения и были неуверены. Старший из них поглядел на Мерхейма, который, пожав плечами, вернулся на своё место.
– Последний раз, во имя Христа призываю вас к признанию правды, – сказал старик из-за стола.
– Я её уже сказал, – равнодушно выкинул ксендз.
Была ещё минутка ожидания, после чего судья указал из-за стола рукой прислужникам. Они с всё угрожающей поспешностью двинулись к обвиняемому, который ждал их, неподвижный. Схваченного за руки, из которых посох выпал на пол, повлекли его к лестницам. Он совсем не отпирался, не смотрел на судей, и не просил о милости.
Его стащили вниз и тут старший начал с него сдирать верхнюю одежду. Под ней на теле оказалась власяница и колючий пояс, который охватывал его талию, сжимая и так уже истощённого возрастом и усталостью старца. При виде этих добровольных орудий пыток прислушники задержались; судьи начали шептаться: какое-то опасение их охватило. Казначей живо что-то промолвил на ухо судье. Тогда через входные двери вбежал молодой человек в орденской одежде, который вчера в госпитале прислуживал путешественнику. Он весь, казалось, горел, и был взволнован опасением; взгляд сначала перевёл в левую сторону, где раздевали ксендза, и, уверенный, что пытка ещё не началась, кинулся перед судьёй на колени.
– Я пришёл на свидетельство, – воскликнул он вдруг. – Я знаю с детства отца Яна, я смотрел на него и его жизнь… он святой человек! Не допускайте насилия над ним… одна капля этой невинной крови на чаше весов Божьих, я готов присягнуть, пойти на пытку за него.
Он молвил, как бы наполовину находясь в бессознательном состоянии, с лихорадочной поспешностью, всё время оглядываясь то на ксендза, то на судей и от страха дрожа.
– Это человек от Бога и целиком отданный молитве, как же он может думать о предательстве, служить державам земным!
– Тем не менее он служил! – воскликнул казначей. – Сам это признал.
– И в этом есть правда, – молвил брат, – но невинная, а сказал это святой, потому что никогда в жизни уст ложью не осквернил.
Сложивши руки как для молитвы, брат стоял на коленях. Из нижней залы на него смотрел старец, ещё будучи в руках палачей, и у него текли слёзы: он поднял немного пальцы, благословляя издали своего защитника.
По лицу Мерхейма и сидящих у трибунала было видно, что это сообщение оставило неприятный осадок и не ко времени пришло. Они посовещались.
Потом казначей кивнул прислужникам, дабы они отпустили ксендза. Один из них поднял с земли сброшенные одежды, которые старичок, дрожа, надевал снова.
– До завтра! – воскликнул торжественно судья. – Отведите его в тюрьму.
– Позволите мне, чтобы я с ним шёл? – сказал брат.
Требование казалось странным. Ничего не ответив, казначей сделал знак брату, чтобы он отошёл к дверям.
Выпущенный из рук мучителей, ксендз тяжело взобрался по лестнице до верхней залы и опустился на колени, дабы поднять посох, лежащий на полу.
Двое кнехтов собирались его отвести, когда к нему приблизился Мерхейм.
– У вас есть время… Орден милосерден, как и подобает монахам… вы должны быть благодарны ему.
Взволнованный старец не мог, или не хотел ничего отвечать. Подвели его уже к двери, затем казначей движением руки отпустил кнехтов.
– Идите со мной, – сказал он, – не в тюрьму, но чтобы вы отдохнули. Мы хотим верить, что вы невиновны, и верим, что вы будете нам способствовать. Ваша сестра в Торуни, вы поедете к ней с охраной. Чего же ещё вы желаете?
Ксендз опустил голову.
Стоящему ещё в дверях брату, защитнику, передал его казначей, прошептав ему что-то на ухо. Довольный парень подал старцу руку и с сыновним почтением и любовью медленно коридорами вышел с ним на дневной свет.
Двор, как и вчера, был переполнен и, возможно, был ещё шумней. Осёдланные лошади ждали монахов и рыцарей, отъезжающих в Шцецин, Тухол, Балгу, Торунь и Эльблонг. Толпа слуг крутилась возле них. Выкатывали пушки и из телег ссыпали каменные ядра. Из костёла слышались благочестивые песнопения, колокола били на башнях, а летнее солнце во всём блеске освещало эту оживлённую картину.
Около инфирмерии брат задержался, чтобы получить ключ от отдельной кельи, в которую собирался проводить старичка.
Они снова вступили в сводчатые коридоры, а из них в помещение. Из него открывался вид на широкую зелёную околицу у Ногата. Келья была просторной и имела всё, что пилигриму могло понадобиться. Парень отворил окно, быстро бегая, придвинул стулья, схватил кувшин, чтобы воды принести, посадил ксендза и, радостно ему улыбаясь, выбежал для дальнейшего служения. Старик поблагодарил его рукой и глазами; несмотря на душевную силу, был он побитым и измученным, говорить ему было тяжело. Ослаб он также от того, что ничего не ел со вчерашнего дня и первой каплей воды здесь лишь увлажнив уста. Обратил он свой взор в окно на весёлый край, на плодородные луга, на далёкие поселения… может, подумал, что с ними сделает война и пожарище, и глаза его увлажнились слезами.
После той негостеприимной ночи наступил другой приём, как бы для того чтобы стереть её из памяти. Брат-лазарит торопился с полевкой, нёс кушанья, нашёл кубок вина, чтобы едой оживить старца. На это привыкшему к скромной жизни не много было нужно. Ещё миски стояли на столике перед ним, когда вошёл казначей с более весёлым лицом.
– Отец мой, – сказал он, – вы хотели ехать к сестре в Торунь. Экипаж для вас приготовлен, я тоже туда еду Всё ведь по вашей воле. Не держите на нас зла, времена тяжёлые, судьба Ордена зависит от этих часов, когда имеют значения военные приготовления; мы не для своей выгоды, а для дела христианства трудимся и заботимся.
– Бог благому делу поможет, – ответил старик, – а вам вашу жалость к возрасту и несчастьям оплатит.
– Итак, в путь! – прибавил казначей. – Я на коня скоро сяду, вы – в экипаж.
Эта внезапная смена в отношениях была бы труднообъяснима, если бы не странное стечение обстаятельств, которые делали старичка нужным Ордену.
Мерхейм, уже наполовину одетый по-дорожному, постучал в келью магистра. Его тотчас впустили.
Ульрих как раз отправлял комтура Грудзяцкого, который возвращался в крепость, когда казначей встал у порога.
После его ухода они остались вдвоём. Магистр хмуро поглядел на улыбающегося Мерхейма.
– Я еду в Торунь, – сказал с поспешностью казначей. – Покровители Ордена следят за ним, всё складывается наиболее благоприятно, даже то, что нам опасным казалось. Старый ксендз, который нам подозрительным выдался, когда его на пытки вызвали, нашёл свидетеля и защитника, невинным кажется. Что странно, то что он является братом особы, – добавил Мерхейм, – которую я думаю подослать к королю, чтобы его слабую голову обратила на остальное. Ксендз мне полезен, чтобы сопровождал её в путешествии и от нападения защитил. Он не изменит нам, ибо о Боге и Небе думает, власяницу носит и кольчатым ремнём опоясан. Он тоже ничего знать не будет. Выбранная женщина не его сестрой, но сатаны быть бы могла… могла… Тем лучше.