Страница 3 из 5
В общем, в 8.00 мне ввели в вену контрастное вещество. Нужно было ждать три часа, чтобы стать удобной для процесса. Мы с Лё сидели в маленькой комнате напротив друг друга, в глубоких, неудобных для жизни кожаных креслах. Столько сидеть просто так – сложная для меня история. Рядом был хвойный парк с чистым утренним воздухом, я тянула Олю туда. Ну, или вернуться в машину и там поспать. У меня были варианты, у Оли – никаких. Она понимала, о чем может идти речь через три часа. И заранее договорилась с доктором, что если он увидит на снимках то, что сильно осложнит мне жизнь, – не говорить об этом ни мне, ни ей при мне. А все потом – в приватном звонке, а она мне – в вольном пересказе. Поэтому, в отличие от меня, Лё не торопила время.
Медсестра из стеклянной комнаты сказала в микрофон, что вставать можно только после выключения красной лампочки. Прибор надо мной двигался, как в замедленной съемке. Он был где-то в районе щиколоток, когда, при еще запрещающем красном, доктор над моей головой сказал: все нормально с твоими костями, все чисто. Я смотрела на него снизу вверх, улыбалась, потеряла из виду красную лампочку, забыла, что еще нельзя вставать… Три дня назад мне сказали «что все тут не нравится», а сейчас сказали «нравится». И это второе было весомее первого. Чистые кости важнее чистой груди. Я вышла к уже сияющей Лё и пожалела, что мы приехали на ее машине, а не на ее мотоцикле. Тогда обратно мы пронеслись бы на заднем колесе – так мы себя чувствовали. Это был выигрыш – у жизни, у болезни. Такая игра в кости.
Иногда благую весть надо дать самому себе. Ее, конечно, хочется извне. Но это редкое совпадение – вести с ее острой необходимостью. Чаще наоборот – есть непроходимость через самого себя, и тогда нужна весть. Я не о позитивном мышлении, слово «позитив» меня пугает, его превратили в глагол, цель и алтарь. Поэтому я о другом – мы всегда у себя на раздаче, и можем выдать так нужное себе без ожиданий и очередей. Не все и не всегда, но навык такой нужен. Он очень прикладной и редкий – казан борща или кисло-сладкого мяса нужен, слава богу, гораздо чаще.
Я выдала себе весть, что вперед костями – чистыми! – пройду по любой ширине или ужине предложенной мне дороги.
* * *
«Мама, что там у тебя происходит? – Рома поймал меня звонком из Екатеринбурга, уже на входе в квартиру. – Рассказывай». – «Сын, ну что тебе на свадьбе не гуляется, прилетишь – поговорим». – «Нет, сейчас».
Я удивилась его голосу, чутью и все-таки сделала еще одну попытку: мне неудобно сейчас говорить, и лучше живьем увидеться.
– Да, мама, конечно, живьем и сейчас тоже.
Я ходила по дому с телефоном, запутывая свои следы перед самой собой. Рома курил в трубку, ждал. Я зашла в ванну, села на теплый пол и сказала, что у меня рак, но все очень вовремя нашлось, надо пройти лечение, потому что в моем случае все лечится. Сын продолжал курить в трубку, молчал. Потом заплакал, тихо, без звуков, внутрь себя. Спросил, почему сразу ему не сказала.
Так получилось, что почти в это же время в ста километрах от Екатеринбурга Петя, в чьей ванной я сидела на полу, сказал про рак моему папе. Папа потом бродил по городу, а вечером рассказал маме. Я так и не смогла.
* * *
В первые дни диагноза я решила, что болезнь – это то, что мне дали. Дали время. Несколько ночей я укладывала в себе информацию – днем было некогда. Мы вставали в 5 утра, в 6 уже куда-то ехали. Я долго стояла под душем – пока Оля пила кофе, красила глаза и стучала в дверь ванной, что уже пора выметаться. Я вообще замедлилась в те дни. При очень большой поддержке от моих людей, я становилась прочной кирпичной стеной самой себе. Кирпич был из розового туфа (горная порода вулканического происхождения). Надо было выждать, настояться, как любимый односолодовый виски. Дождаться другую себя. Жизнь, женственность, красивые волосы, за которыми меня иногда не видели. Казалось, из меня все это вычитали. А я чувствовала себя строительной площадкой, где работа полным ходом – все в лесах, и бетономешалка имеется, с божьей коровкой на боку. Я видела однажды такую – ярко-оранжевая, с коровкой, она украшала пухлую московскую пробку.
* * *
Хорошие звукорежиссеры в процессе съемки пишут тишину того места, где происходит действо. Она нужна, необходима для последующей работы со звуком. Неправда, что тишину можно дописать потом, где-нибудь. Нет. У каждого места – своя тишина. Чужая тишина не подойдет, не совпадет с твоим шумом.
Я не зашла ни на один сайт. Не прочла в Интернете ничего о подробностях своего диагноза. Задавала вопросы напрямую: лечащим врачам, друзьям-врачам, просто друзьям. Среди подруг были те, кто прошел через болезнь, поэтому я садилась за руль и везла свои вопросы к источнику информации.
У меня абсолютный слух, и он не раз «подставлял» меня на экзаменах в музыкальной школе. Слушая игру других, я забывала свою прелюдию или этюд, их тональность. Потому что могла сыграть в любой. Чужие экзаменационные программы смешивались во мне, как в шейкере. И, выходя на сцену, я сидела в тишине перед роялем. Кто-то думал, что так я сосредотачиваюсь на игре, но мой учитель, Алла Александровна Плахова, точно знала – я просто вспоминаю что играть. И когда вспоминала – что именно, но «пролетала» мимо тональности, Алла Александровна кричала из зала: «Лесина, ближе к тексту!» С 3-го класса я перестала слушать тех, кто играл до меня.
После сообщения диагноза во мне «включился» тот музыкальный опыт: «сыграть» свою историю без прочтения чужих. Я не знаю, насколько это верно. Кому-то показан рецепт ровно наоборот. Но мне нужно было самой «откатать» свою произвольную и показательную программу. А дорогие мне люди ждали и верили в зрительном зале.
* * *
За время нужных мне исследований я узнала другую Москву. В ней люди медленно выходят из машин, никто не бежит, в руках файлы или пакеты с бумагами, и их как-то бережно несут, а еще всегда наготове мелочь для голубых бахил. С кем-то я виделась в коридорных очередях в разные дни в разных концах города. У болезни своя теория вероятности, и параллельные прямые в ней легко пересекаются.
Мне сказали, что в моем случае, вероятнее всего – сначала операция, потом химиотерапия. Но это была «подвешенная информация» – сроки, даты, приоритетность – все было приблизительным. В таком тумане можно ехать только очень медленно, и это расслабляет, усыпляет. Трясинное такое чувство… Но мы с Лё «гнали события», нам нужны были даты.
Медицинский консилиум был назначен на 14.00 в поликлинике Герцена. Петр Палагин – врач и друг – отменил свой прием и поехал на мой. Мы явились сильно раньше – повезло не попасть в пробки. Купили мороженого и сели ждать верную делегацию: Оля отменила встречи, Маша ушла с пар в институте, Рома договорился на работе. В 13.50 мы были у нужного кабинета. Напротив и рядом сидели мужчины и женщины, у каждого в руках или на коленях папка с бумагами. Личное дело болезни.
Мы заняли очередь и традиционно ушли к окошку в конце коридора. 14.30. 14.50. Консилиум не начинается, очередь спокойна. 15.00. Я не выдерживаю, иду к кабинету, спрашиваю у одной из женщин: «Простите, на какое время вам назначили?» – «На 14, девушка, всем на 14». Возвращаюсь к окну. У всех моих были планы на «после консилиума», мы не знали точно, как долго он может идти, но чтобы он вообще не начинался!.. Консилиум – время, где человеку дают «маршрут» в его болезни. От верного «построения» которого много чего зависит. Жизнь зависит. Врачи консилиума – навигаторы для тех, кому предстоит проехать сложным маршрутом. С гарантированно аварийными ситуациями, и без страховки. В каждой болезни своя система all inclusive. Все включено. А дорога начнется с этого коридора.
15.35. Не торопясь, переговариваясь друг с другом, три консилиумных доктора вошли в кабинет. Двое мужчин под 40 и девушка, похоже, интерн. Вызвали первую женщину. Я билась в углу окна, говорила, что надо уходить, потому что не поверю ни слову врачей, которые так вольно распоряжаются временем своих пациентов. «Ну, бывает… ну, может, они после операции задержались… или пробка…» – Маша кроила белый флаг тем, кто не позволил себе минуты извинения в сторону молчащей, собранной у кабинета нитке пациентов.