Страница 2 из 5
Удивление было настолько сильным, что испугаться я не успела за все время лечения. Так и ходила – удивленной – несколько месяцев химии, потом с ним же, удивлением и еще любопытством, явилась на операцию и курс радиологии. Еще я знала, что буду жить, но надо пройти сквозь какой-то опыт, еще не знаю какой. Больше всего боялась физической боли и что буду выглядеть больной. Странное устройство женской головы или конкретно моей – страх был не в том, что рак. Но стать вдруг беспомощной, иной – это было страшно.
* * *
Первые несколько дней после диагноза у меня не получалось заплакать. Я ждала от себя слез, смотрела в домашние, кафешные и больничные зеркала до рези в глазах. Ничего. Ночью третьего или четвертого дня уснула со снотворным. Оля обещала, что утром с бубнами будет доставать меня из сна. Я проснулась посреди ночи, долго смотрела в темноту абсолютно выспавшимися глазами и заплакала. Сразу за все. И что сильная таблетка не действует, и что живу с раком внутри, и что ему от меня надо, и как буду бродить лысая, и как вообще все это будет, а оно будет. Плакала тихо, все спали, да и не хотелось громко.
Утром сказала, что снотворное меня не берет, и из-за этого пришлось плакать ночью. Лё обрадовалась: и слава богу, наконец-то. На другой день перед сном мы выпили хорошего немецкого рислинга, его действия хватило до утра.
Но именно в тот ночной плач я почувствовала, что ходила, как в корсете. Стянутом так, что место оставалось только ритму сердца. Слезы ослабили шнуровку, сняли натяжение, оно отстало от моих ребер и грудной клетки. Ей, клетке, и без корсета было трудно дышать.
* * *
Когда в детстве падаешь с разбегу, твоя боль часто зависит от реакции мамы. От ее неиспуга. В четыре года мне хорошо «прилетело» качелями в лоб, я помню звук и удар. Мама взяла на руки, обняла, заглянула в меня, погладила по голове. Испуг потускнел и быстро стерся. Еще мне дули на вафку (одно из любимых слов детства, в других детских поколениях я его не слышала). Сила ударенности обо что угодно роли не играла – «подуть на вафку» работало, как быстрое обезболивающее. Теперь была моя очередь «подуть», потому что наоборот это тоже работает: родители ударились о мой диагноз. Но я была спокойна и не делала вид. Это было очень похоже на состояние перед экзаменами по фортепиано в музыкальной школе. Я боялась сцены, но знала, что выйду и сыграю. Потому что на сцене я уже не одна – со мной рояль и Бах, например. На троих у нас хорошо получалось.
Я не знаю сотой доли того, что чувствовали родители после вести о моей болезни. Сколько плакали, о чем не спали ночами. И все время вглядывались в меня – а я была такая же, только лысая. Почти все время за рулем, в доме – как всегда – друзья, муж – как обычно – готовил, как еврейская мама. Я так же не мыла на ночь посуду, выбирая между посудой и родной таксой Бусей очевидное – ночную прогулку без поводка. Утром разбиралась с посудомоечной машиной, пылью на книжных стеллажах и порядком в комодах. Записывалась на педикюр, покупала книжки, разбирала с помощью ценного моего монтажера Гоши карты памяти и жесткие диски. И этой – той же самой жизнью, пусть и с химиями раз в три недели – я дула на вафку, которую выдала судьба.
* * *
Раз в год я делала маммограмму – ежегодное исследование груди с определенного возраста. Когда один из врачей клиники Герцена накануне медицинского консилиума на повышенных тонах сообщил, что надо было собой заниматься, я показала ему снимки, сделанные ровно за год до этого разговора. Доктор поводил ими перед собой, вздохнул, сказал: «Значит, попала в противофазу». Да, несовпадение во мне чего-то с чем-то запустило волну болезни. Несовпадения еще не было на тех снимках, но было очевидно на новых. То есть хождение к врачу вовремя – в моем случае, к маммологу – это не страховка. Возможно, если бы тогда, за год до диагноза, я попала еще и в кабинет УЗИ, – что-то во мне и заподозрили бы. Но «бы» не работает в настоящем. А протоковый рак вообще сложно диагностируется. Его не видно, нет локализации. Он вел партизанскую войну в молочных протоках моей груди. В процессе лечения врачи спрашивали меня, как я вообще его нашла? Страшный вопрос. То есть живешь себе, в основном активно, радуешься, грустишь, иногда злишься, поздно ложишься спать. Обычная жизнь. А на самом деле ты уже сам себе шахид. И когда рванет – узнаешь последним.
* * *
Однажды решила почитать этимологию «жизни», «любви», «смерти», «случайности». Один из вариантов «случайности» был таким: когда лучи с-лучаются в одном месте (где «с» – приставка, а «луч» – корень). Тогда все пересекается и происходит. У меня пересеклось в ванной московских друзей Петра и Агнешки. Я остановилась у них, отменилась пара встреч, не надо было никуда нестись. С утра было чувство первого января, когда тихо, спокойно и много еды. И есть дом, в который можно завернуться, как в плед. Большая ванная комната, теплый пол, мягкая подсветка, мое полотенце терракотового цвета. Я делала пучок на макушке, обычное женское движение. Когда пальцы убирали под резинку выбившиеся волосы, я увидела левую подмышку – ту ее часть, где живет клювовидно-плечевая мышца. Ну, выглядит это лучше, чем звучит. И вот рядом с ней нежная тень подмышки была чуть больше, чем обычно. За месяц до этой тени я начала подтягиваться на турнике, так как делала фильм, много сидела, и решила помочь позвоночнику. Все подходы к турнику я гордо на нем висела, а потом возвращалась к монтажным листам. И в ванной удивилась, что вот ни разу не подтянулась, а мышца проявилась. Но было еще одно странное ощущение – будто в зеркале мне показали только эту часть моего тела, а не все вместе. Ощущение было сильным, передать его словами сложно. Может получиться красиво и фальшиво.
* * *
Когда работала на телевидении, у меня было много интервью с врачами, и с онкологами, конечно. Я не раз слышала истории, как женщины боялись сказать мужу про обнаруженную болезнь. Боялись реакции на правду. Мужу я сказала через пять минут после получения диагноза. А к разговору с сыном готовилась, как кошки к родам, – искала место, где смогу это сделать. Рома что-то чувствовал, хотя я «вязала» красивые легенды, оттягивая время.
Я жила у Пети с Агнешкой, сын – в аспирантском общежитии МГУ. Олина Маша была нашим заложником: все знала, все видела, но я просила ее не говорить Роме. Мне надо было самой, но духа не хватало. Каждый день с утра прислушивалась к себе: могу – не могу, а говорить было нечем.
К четвергу Рома решил рвануть на свадьбу друга в Екатеринбург. Взял билеты на самолет, отгул на работе, одноклассницу Катю – и утром пятницы радостная делегация полетела делать сюрприз. В это время мы с Олей ждали своего часа в госпитале ФСБ. Приехали делать сцинтиграфию – метод функциональной визуализации, проще говоря, исследование костей на наличие метастазов. Это было одним из главных исследований, решающим для меня много чего. Но я об этом еще не знала. Знала, что Оля искала нужный телефон и долго дозванивалась до хорошего знакомого, когда-то коллеги ее мамы-физиотерапевта. Договорилась с ним о срочной встрече.
Если бы не Олины онкологические связи, все нужные мне исследования делались бы много дольше. Даже за деньги. В одной из больниц нам предложили очередь через месяц. У меня не была ситуация, когда не по дням, а по часам, хотя мне поставили степень 3А. Но ждать 30 дней, когда есть диагноз, и день тянется, как вареная сгущенка, растягивается, истончается и без всяких границ перетекает в ночь – страшная нелепость. Ты все знаешь, чистишь зубы, говоришь по телефону, работаешь, ешь суп, гуляешь с собакой – и еще на день продвигаешься к исследованию, от которого зависит лечение, его сроки и вообще жизнь. 29 дней, 28, 20, 18, 17… Обратная перспектива.