Молочные волосы

Моя очередь. Зашла уже взведенная, но обещала Лё держать себя в руках. «Разденьтесь до пояса, – врач полистал мои бумаги, подошел и сказал девушке (действительно интерну), – Видишь, вот этот лимфоузел у нее…» Следующие пять минут я была пособием. Непосредственно ко мне, так, чтобы я была в фокусе доктора, обратились словами: «Ну, что ж, у вас не простой случай, агрессивный рак, и вы же хотите хорошую химию, так?» Я спросила: «Кто-то хочет плохую, доктор?» Врач называл лекарства, названия которых мне ни о чем не говорили. Врач ничего не объяснял, жонглировал ценами и побочными эффектами. Сказал, что да – это дорого, но такая химия может меня спасти. Второй доктор смотрел в телефон, девушка, казалось, чувствовала себя неудобно. «Доктор, вы сейчас мне рецепт выписываете или гарантию?» – я быстро оделась, попросила свои бумаги «взад» и вышла вон.

Потом мы долго сидели на красивом крыльце старинного здания поликлиники. Все везде опоздали. Оля звонила знакомой, компания которой занималась закупкой препаратов для химиотерапии, узнавала наличие и цены. Дети курили. Оля звонила дальше – теперь насчет квот препаратов в больницах. Мы «кинули» консилиум, и было не ясно, куда теперь двигаться. Петя предложил поехать в сторону ужина и пошел за машиной. По дороге я вспомнила, как в одном медицинском центре врач-гинеколог сказала – молодая для рака-то. Если бы пришла к ней с беременным животом – стала бы старородящей. Очень краткое время нормы у наших гинекологов, но один раз я успела в него попасть. Правда, тогда на мой живот сказали – молодая больно, в девятнадцать-то рожать. Мой бывший живот ехал на переднем сиденье Петиного микроавтобуса, работал, учился в аспирантуре МГУ, был ярко-рыжего цвета, и явно ждал возможности покурить.

* * *

Утром Оля сказала, что знает, куда меня «сдать» на лечение со спокойной душой. «У тебя еще не закончились однокурсники, Лё?» – «Не смейся, да, еще есть Юра, он хирург, и, как только ты окажешься в его руках, я умываю свои».

Через несколько дней Оля привезла меня в 62-ю московскую онкологическую клинику, в коридоре вручила меня Юре и уехала. Юра сказал: «Подожди, осмотрись, я скоро вернусь». Я не хотела осматриваться, села рядом с его ординаторской, достала яблоко. Доела я его вечером, посмотрела на утренние следы зубов и решила, что надо бы узнать, каким сортом яблока угостились Адам с Евой. Потому что у меня после яблока тоже произошли необратимые изменения.

* * *

Я была во 2-м классе, когда в школьный актовый зал, накануне 9 Мая, пришел ветеран без правой руки. Не помню ничего из того, что он рассказывал. Но вдруг он засмеялся и сказал, что вот руки у него нет, но иногда она чешется. И что он хватает воздух в этом пустом месте, а потом вспоминает – нет же руки. Несколько дней я ходила, пытаясь представить себе это. Зажмуривалась, старалась. Прятала от себя правую руку – как это, когда руки нет, а она чешется.

Мой дед Юлий Бриллиант прошел всю войну и вернулся с руками-ногами. Инсульт в мирное время лишил его половины тела, но второй половиной дед тянул застывшую часть себя в жизнь – вставать, ходить. Он тащил себя на кухню, как друга с поля боя. А сын деда, Марк, не вернулся. Его мама – моя бабушка Фаня – бежала с двумя сыновьями из Харькова буквально последним эшелоном – в городе уже вовсю были немцы. Ехали в Чимкент. Марку было семнадцать, Вадику пять. В суматохе дороги бабушка теряет детские метрики. И Марка – почти сразу с поезда – забирают на фронт. Фаня умоляла, плакала, клялась, что ему всего семнадцать. Ведь она уехала, чтобы спасти сыновей.

Марк был высоким и красивым на все восемнадцать. Он попал в авиацию, и скоро пришло извещение о том, что Марк Бриллиант пропал без вести.

Моя мама родилась после войны, семья вернулась в Харьков. С детства и до момента, пока не вышла замуж, мама волновалась, что родители уйдут по делам и именно в этот момент вернется Марк. Мама откроет ему дверь и не узнает. Ведь она видела только одну его фотографию, ту самую, где Марку семнадцать и он уже в форме. Она не узнает его, а он вообще не знает ее. И уйдет, опять пропадет без вести. Это моя история про войну, не бывшая, а настоящая, живая.

Почему я ушла в сторону войны? Таинство ассоциаций. Семейная история, разговор в кабинете хирурга и школьное воспоминание в какой-то момент «собрались» в одной точке. Когда я впервые услышала слово «мастэктомия», перестала дышать. На вопрос «Как я буду жить без груди?» хирург Юра Максимчук сказал: «Понятия не имею. Но ты будешь жить».

Юра когда-то спас Олину маму и многих-многих людей. У двери ординаторской на первом этаже 62-й московской онкологической больницы почти всегда очередь именно к нему.

Наш первый разговор, вернее, монолог Юры уместился в минуту. Долгое рассматривание снимков в тишине, и: левую убираем, хочешь оставить – лучше с крыши прыгни, так просто быстрее будет, все лимфоузлы слева тоже убираем, поэтому, если сразу после операции, через боль, не начнешь разрабатывать левую руку, ее у тебя тоже не будет. Кофе хочешь, кстати?

Я чувствовала, что пробежала спринтерскую дистанцию, причем показала лучшее время. Надо было восстановить дыхание, а тело не сразу вспомнило, как это – просто дышать. В окна ординаторской смотрел идеально чистый маленький парк с бассейном, вокруг которого медленно прогуливались люди – совершенно усадебный вид. Правда, люди шли не с зонтиками от солнца, а опираясь на палку, помогая себе сделать шаг. И еще один.

– Юра, я пойду туда, похожу, потом вернусь и договорим?

– Иди, и в том корпусе за бассейном есть отличный буфет.

Мне нужно было найти что-то знакомое, совсем привычное, из жизни до разговора с хирургом. Я вышла на улицу, сорвала пучок травы, понюхала его, убрала в карман пальто. В буфете взяла винегрет, крепкий сладкий чай с лимоном и черный хлеб с маслом. И села так, чтобы видеть окна Юриной ординаторской. Теперь я смотрела в них отсюда и, пока остывал чай, вдруг вспомнила того школьного ветерана… И что, теперь как у него – моя рука будет проваливаться в пустоту там, где была левая грудь? А если она будет чесаться?!

* * *

В регистратуре 62-й сказали, что прописка в определенных районах Москвы дает право бесплатного прохождения химиотерапии. Несколько друзей были готовы меня прописать, но их район не подходил под нужный больнице ареал обитания.

Первые две химии были платными и дорогими. Почти накануне третьей мне позвонила Лариса Брохман, сестра героя моего документального фильма, патанатома Брохмана. Мы давно знакомы, редко списываемся, но когда видимся – вцепляемся друг в друга историями, чувствами, смехом. Это когда Лариса вообще может говорить. Ее голос – ее работа. А дома от работы принято отдыхать. Брохман – очень красивая женщина, но узнают ее, скорее по голосу, чем в лицо. Потому что голос – один из самых востребованных сегодня: ежедневные озвучки мультфильмов, дубляж кино, спектакли, концерты. Из известного… ну вот Чебурашка говорит ее голосом, десять женских персонажей «Мульта личности» вели им беседы. В «Yesterday Live» Лариса была в кадре, и камера явно любит ее не меньше микрофона.

Я заправляла машину, когда Лариса позвонила и сказала, что ее московская квартира очень даже подходит под нужный для бесплатной химии район. И давай прилетай, пойдем прописываться. Лариса предложила свою квартиру, как банку домашнего варенья. Крыжовника, например.

И я впервые пожалела, что не курю – почти заполучить московскую прописку за время заправки полного бака – такую перемену я бы перекурила.

* * *

Я прилетела утром через несколько дней. Завезла чемодан к Агнешке, и сразу к Ларисе. Она прилетела тем же утром с очередных гастролей, вечером у нее был спектакль. Нам надо было решить сущностные проблемы жилья в положенное управой района время. Мы сели в очередь на сдачу документов. Когда она подошла, Лариса попросила даму в окошечке сказать, кто здесь главный, потому что нам правда очень нужно. Нам сказали номер кабинета – рядом с ним были заняты все кресла и стены. Мы приготовились к многочасовому стоянию, спросили, кто последний. Оказалось, толпа была совсем в другой кабинет, у которого уже не хватило стен. А сюда были только мы. Вошли, поздоровались: небольшая комната, мало мебели, за рабочим столом мужчина чуть за сорок, рукава рубашки закатаны, красивая форма черепа. Меня, лысую, стали занимать эти формы: за образами, укладками и прическами теперь я высматривала форму. Лариса усадила меня на стул, встала за мной: «Нам нужна ваша помощь, вот у нее рак, лечение проходит в 62-й, и каждая химия стоит 57 000. Если я пропишу ее у себя – химия будет бесплатной. Но она через три дня, а на прописку – по закону – нужно две недели. Можно что-то сделать раньше, через два дня?». «Можно сегодня», – был ответ. Мужчина встал, взял наши документы, вышел. У Брохман накатили слезы. Вернулся: «Приезжайте за паспортом к 17». Лариса сказала, что не может, у нее спектакль. «Тогда вы». Я сказала: «Да, спасибо». Это было все, что я сказала.