Шойна 1941 – 1945 годы

Весной собирали целыми мешками шерсть с линяющих оленей и отправляли, а куда и для чего, мы тогда не знали.

Доставали личинки оводов со спин оленей. Был план – тысяча личинок. Надо сказать, занятие это не из приятных: во-первых, оленю больно, он брыкается, не дается. Если лежит на земле со связанными ногами, бьется, дышит тяжело, будто стонет, во-вторых, страшно и противно выдавливать из-под шкуры оленя через маленькую дырочку в шкуре живого, шершавого, круглого угря размером с небольшой грецкий орех.

При выполнении и перевыполнении плана колхоз начислял трудодни. Нередко собирали и отправляли посылки на фронт: шили тобаки, шапки, рукавицы и даже малицы. Вероятно, их отправляли на Карельский фронт.

Рядом со взрослыми женщинами занимались шитьем и девочки, они были опорой и главными помощницами матерей. Иногда все хозяйство держалось на подростках: если мама рыбачила, дежурила ночью в стаде, вся работа в чуме ложилась на плечи девочки-подростки: наколоть дров, развести костер, сварить и накормить младших, уложить спать, высушить, отремонтировать одежду, выстирать, наносить воды и т. д.

В тундре не было голода в полном, страшном смысле этого слова. Если человек неленивый, мог обеспечить семью рыбой, мясом, летом – ягодами, грибами. Не хватало хлеба, муки, сахара, чая… Что делать? Война, обходились без них. Правда, очень болезненно воспринималось женщинами-ненками отсутствие заварки – настоящего чая. Но где его взять? Готовили травяные чаи: сушили цветки багульника, красно-коричневые цветки сабельника, а под осень – уже сухие коричневые листья иван-чая, напоминающие по запаху и виду настоящий грузинский чай. Таким образом, находили выход. На зиму заготовлялись целые мешочки трав, ими также и лечились.

В конце августа нас на оленьих упряжках увозили в школу, ехали долго.

Начиналась осень, пора туманов, измороси, ливней. С самого Канина Носа добирались до Шойны за семь – десять дней.

Жизнь и учеба в Канинской школе в 1941-1945 годы.

Война чувствовалась во всем, давала о себе знать везде. Уже осенью 1941 года на пароходе «Канин» увозили на войну мужчин, в том числе и оленеводов. Вся Шойна провожала их, картина бывала удручающей: кто-то, подвыпивши, играл на гармошке прощальную песню на слова Демьяна Бедного «Как родная меня мать провожала…», голосили русские женщины, ненецкие стояли около своих мужей молча, следуя примете – плакать при расставании не к добру.

Зимой уезжали мужчины на войну на лошадях. Кто-то ехал, кто-то шел пешком за обозом. В начале войны проводили на фронт нашего директора Анатолия Петровича Анашкина. Казалось, вся Канинская школа плакала, особенно учительницы и ученицы. Мы любили его, называли его «наш отец» – нисява. Нелегко у ненецких детей завоевать такое признание.

В Шойне был погранпост, пограничники с вышки наблюдали за окружающим, за маяком, судами в море. Затем привезли еще много солдат, которые жили в землянках, вырытых ими же под песчаными сопками. В поселке их называли «батареей». Всегда они ходили строем с песней «Мы на бой поедем на тачанке и пулемет с собой возьмем…» Нам, ученикам, нравилось наблюдать, как красиво и слаженно они маршировали, а мальчишки бегали за ними. Шойна тоже перестраивалась на военный лад. Посреди поселка была установлена сирена, в сопках вырыты бомбоубежища.

Первый раз мы видели, как немецкие самолеты пролетели над Шойной и сбросили много фугасных бомб прямо на сопки, наверное, думали, что это дома, но бомбы не взорвались, а горели на песке, их, я помню, зарывали в песок военные.

Один раз мы только сели обедать, воспитатели раздали по кусочку хлеба, дежурные по столовой начали разносить суп, как, совсем некстати, завыла сирена, все бросились на улицу, едва накинув на себя одежонку, побежали в убежище. Было там полутемно, тесно, поселковые женщины с детьми, с узелками вещей, с подушками, одеялами… Мы не знали, сколько тут будем стоять, прижавшись, друг к другу, как сельди в бочке. Воспитательница сказала: «Выйдем, когда улетят немецкие самолеты».

Впоследствии было немало настоящих и ложных, учебных тревог – мы уже знали, если завыла сирена, надо бежать в убежище. Однажды мы только легли спать, положили пимы сушиться, вдруг тревога, сирена надрывается, быстро оделись сами, одели младших и – бежать в убежище, но… оказывается, была это учебная тревога. Так нас учили к готовности спасаться в любое время суток.

Небольшое отступление – перенесемся на Канинский полуостров.

Немцы летали и над тундрой. Мама рассказывала, как они летом ездили с тетей к морю за дровами. Вдруг видят – летит прямо в их сторону самолет. Хотели они повернуть обратно, но тетя с перепугу дернула вожжу не так, как надо, послушный передовой повел упряжку прямо навстречу снижающемуся самолету, олени бегут что есть силы.

«Немзя» низко-низко пролетел над ними и вскоре скрылся за облаками, оставив в целости двух перепуганных женщин.

А на море, недалеко от полуострова Канин, постоянно слышались какие-то взрывы. Надо сказать, эхо большой войны долетало и до тундры.

Что запомнилось из жизни в интернате в военное время, так это холод зимой, темень и постоянное желание есть. Тогда всем жилось плохо, так, наверное, было во всех интернатах. Печки топили дровами, они были горячими, но все равно в классах и комнатах был виден пар дыхания. Всегда ходили в паницах и малицах, пимах, только в столовую не пускали в одежде. Школу дровами обеспечивали родители, стояли около интерната целые штабеля бревен, распиленных и расколотых дров, сложенных в поленницы. Родители оставляли и мясо на зиму, но мы никогда досыта не ели.

Зимой учились при ламповом свете со стеклами, сделанными из пол-литровых стеклянных банок. А в интернате вечером зажигали лампы – коптилки без стекол, поэтому утром под носами было черно от копоти, как у трубочиста. Смеялись друг над другом и над собой, а назавтра было то же самое.

Если в коридоре и в уборной было темно, ходили с зажженной лучиной. Удивительно, как мы тогда еще пожаров не делали. Спросите, а где же были ваши воспитатели?

Коллектив учителей и воспитателей был чисто женский. После ухода на войну Анатолия Петровича приехала директором молодая женщина Елизавета Петровна Полежаева с двумя маленькими девочками. Конечно, ей трудно было справиться с таким «хозяйством», как школа-интернат для детей оленеводов, где требовался опыт работы в таких учреждениях и особый подход к детям, оторванным от родителей почти на год. Мы были предоставлены сами себе. Если при Анатолии Петровиче были четкий режим и дисциплина, после него все пошло по-другому.

Молодые воспитательницы, учительницы не могли оставаться в стороне от жизни поселка, где так много было военных, пограничников, что, несомненно, лучше, приятнее, чем возиться с интернатскими, порой такими непослушными детьми.

Жизнь в интернате в годы войны была проверкой на выживание.

Полуголодное детство, разные болезни, вплоть до цинги, брюшного тифа, чесотки – постоянного бича в интернате, мы заражались друг от друга. Малицы, паницы, пимы носили, не снимая, ночью укрывались ими. Вроде и печи топили так, что были горячими, техничка трубу закрывала, когда еще угли горели. На наши замечания и просьбы подождать, так как можно угореть, она отвечала: «Да ладно, ничего с вами не случится».

А мы действительно угорали до тошноты, поэтому, как только она закрывала трубы, выходили на улицу, а кто уже угорел, сидел на крыльце интерната.

В годы войны, бывало, и умирали дети, кто по болезни, а кто и по недосмотру воспитателей.

Мальчик Хыйда пришел зимой из бани босиком, не смог найти свои пимы, то ли кто украл, то ли ребята спрятали. Зима тогда была холодной, морозы сильные, а баня – далеко от интерната. Мальчику было лет восемь-девять, он, может, и говорить-то по-русски не умел, не знал, как сказать.

Мы с девочками сидим в комнате и вдруг слышим: кто-то в коридоре беспрерывно кашляет грубым-грубым голосом, будто через железную трубу, плачет, поморозил ноги. Его сразу положили в больницу, откуда он уже не вышел… Воспаление легких!