Заблудившийся рассвет

Голод начал свирепствовать уже в декабре. Город заполнился детьми и нищими, просящими милостыню. По утрам на замёрзших улицах обнаруживали окоченевшие трупы. Толпы людей из Поволжья и Приуралья устремились в Среднюю Азию, где тепло и сытно, как думали многие. Тысячи тысяч голодающих людей тянулись в тёплые края, и движение их напоминало невиданное доселе великое переселение народов… К сожалению, большинство этих обессиленных, несчастных «искателей счастья» не доезжали и до середины пути, оседая в Оренбурге и окрестностях.

Число их угрожающе росло, усугубляя и без того тяжёлую обстановку в городе. Само понимание своего бессилия перед голодом сводило людей с ума, отнимало последние крохи воли к жизни. Наступило то страшное время, когда люди уже перестали обращать внимание на трупы, валявшиеся по улицам, переулкам, тупикам. Привыкание к смерти таило в себе грозную опасность для человека. Такое страшное равнодушие означало не только апатию в отношении смерти как таковой, но и полное неверие хоть в какое-нибудь будущее, абсолютную утрату доверия к кому-либо или чему-либо… В атмосфере всеобщего страха и ужаса перед голодом и холодом Ахметсафа мог единственно утешаться мыслью, что и братишка, и сестрёнка его не терпят таких лишений… Пока не терпят… Ахметхану было очень нелегко батрачить, но хозяин его оказался человеком справедливым, сердобольным. Во всяком случае, Ахметхан не голодал и не мёрз. Что касается маленькой Биби, то приёмные родители души в ней не чаяли, любили её без памяти. Эта голубоглазая девочка с растрёпанными волосами и смешной, но смышлёной речью сразу и навсегда покорила их сердца. Так что и за Биби не приходилось переживать.

…Из-за нехватки в городе угля здание института перестали отапливать. Холод проникал до костей. Уроки стали проводить в жилых комнатах студентов. И так скудное питание ещё более ухудшилось, временами вообще никакой еды не было. Студенты испытывали отчаянный голод и холод. Те, кому не могли помогать из дома, опухли от голода и не в силах были посещать занятия. Оказать им хотя бы скромную помощь становилось всё большей проблемой. В студенческих комнатах установили «буржуйки», но дров по-прежнему не было, и добычу топлива возложили на плечи самих студентов. Если кто-нибудь из жильцов разживался горстью пшена или авоськой картофеля, еду варили на всю комнату. Даже у студентов, имевших в городе родичей, положение было незавидным. Ахметсафа наведывался в хлебосольный когда-то дом дяди Гумера не для того, чтобы поесть, а чтобы хоть немного в тепле посидеть. Увы, старики в последнее время были лишены как еды, так и тепла. Ахметсафе самому пришлось помогать родичам, уменьшая свой и без того скудный рацион, ухитряясь раздобыть для них охапку-другую дров…

Однако не все дни в жизни студента были беспросветны. Однажды, вернувшись от дяди Гумера в общежитие, Ахметсафа обнаружил заметное оживление в комнате. Целая толпа окружила пустовавшую ранее кровать, на которой теперь торжественно восседал незнакомый Ахметсафе весёлый парень. Увидев растерявшегося друга, Сагит подмигнул ему:

– Ну что застыл, как изваяние? Проходи, знакомься, к нам, наконец-то, Муса прибыл!

Ахметсафа подошёл к остальным, с любопытством вглядываясь в черты гостя. Это, видимо, был тот самый «поэт Муса»… Гм-м… Высокопарное определение «поэт», казалось, мало подходило к этому невысокому, худенькому губастому пареньку с живыми глазами. По мнению Ахметсафы, человек, претендующий на звание «поэта», должен выглядеть импозантно, обладать особой внешностью, магически чарующим голосом, ну как, к примеру, Хади Такташ. «Поэт» – это звучит всегда таинственно и немного странно. Учитель Мифтах любил говорить: «Слово поэта – это венец речи!» Слово «поэт» почему-то напоминало Ахметсафе эдакий клубок, который невозможно распутать до конца. Клубок с секретом… Но назвать «поэтом» невзрачного на вид Мусу как-то язык не поворачивался. Где уж тут «таинственный клубок с секретом»?! Скорее всего, «котомка с сюрпризом»…

Муса оказался живым, как ртуть, подвижным и компанейским парнем. Не успел Ахметсафа сделать и двух шагов по направлению к гостю, как Муса одним прыжком очутился возле него и уже протягивал для знакомства руку. Ахметсафа осторожно взял узкую худую ладонь Мусы в свою медвежью лапу и ощутил неожиданно сильное, энергичное рукопожатие.

– Привет, туган! – поздоровался Муса. – Привет, братишка!

Мусе, видимо, нравилось ощущать себя старше любого, кто находился в этой комнате. Впрочем, он действительно был чуть старше своих бывших сокурсников.

– Сагит уже рассказывал мне о тебе, – продолжил Муса. – Так что мы с тобой, считай, были заочно знакомы. Я – Муса Джалилов, тот самый, что стихи пишет…

Голос Мусы тоже не был таким выразительным, как у «настоящего» поэта, например, у того же Такташа. Скорее, наоборот, голос Мусы был каким-то тонким, глухим и неровным, как неочищенная кожура картошки, и всё-таки что-то в этом голосе притягивало.

– Ахметсафа Давлетъяров, – назвался Ахметсафа.

– Знаю, знаю… Наслышан, – улыбнулся Муса и снова уселся на кровать.

Ахметсафе сразу же удалось обнаружить особенность в поведении Мусы: тот разговаривал приветливо, открыто, внимательно выслушивая других, но всегда с чуть заметной снисходительной усмешкой, которая и делала его как-то старше, что ли, во всяком случае создавала впечатление, а может, иллюзию некоторого его превосходства.

Муса продолжал что-то объяснять обступившим его студентам:

– Если бы не моя болезнь, я с удовольствием поучаствовал бы во всех ваших вечерах… Однако провалялся я в госпитале довольно долго. Хорошо, что Айша не забывала, навещала меня. От неё, кстати, я и услышал впервые о существовании на свете такого великого декламатора и гимнаста, как Ахметсафа. Кроме того, в прошлом году в наше Мустафино часто наведывались представители губкома, от которых я узнавал о положении в городе, в нашем институте, о других делах. Так что, дорогие мои, можно сказать, что каждый ваш шорох через пару-другую дней раздавался и под моей кроватью. Я был в курсе всех событий…

Он снова улыбнулся, и хорошо знавшие его товарищи весело загалдели, перебивая друг друга.

– Ха!.. – хлопнул его по плечу Абдулла Амантаев. – Как будто мы не знаем, что Айша – это словно магнит для тебя. Недаром ты дорожку сюда протоптал, магнит Айши тебя притягивает…

– Небось, и в своём Мустафине без дела не лежал, – лукаво прищурился Сагит, – наша разведка тоже работает, уважаемый Муса, и мы были в курсе всех событий. Слава твоя разнеслась по всей губернии…

Скрытая похвала Мусе понравилась, но он предпочёл напустить на себя серьёзный, деловой вид и заговорил лекторским, назидательным голосом:

– Считаю работу с детьми и молодёжью делом чести каждого из нас. Так думаю не только я, такого мнения придерживаются и в губкоме. Каждое выступление товарища Ленина проникнуто духом обновления, изменения в жизни детей и юношества. На эту же задачу нацелена и вся партия в целом. Мы должны принять это как руководство к действию и неустанно трудиться над претворением в жизнь предначертаний партии…

– Видно, что человек учится на политкурсах и готовится стать настоящим комиссаром, – язвительно заметил Фатых. – А что говорит товарищ Ленин о голоде? Не вымрет ли население?

– Не вымрет, – ответил Муса и для пущей убедительности своих слов притопнул ногой. – Зарубежные страны, особенно Америка, организовали гуманитарную помощь, которая, кстати, ощущается даже в далёком от Москвы и Волги Оренбурге…

Тут Муса сделал вид, что вспомнил нечто очень важное, и, нахмурившись, стал прощаться:

– Ладно, ребята, мне пора. Дела не терпят. Ведь мы, курсанты политшколы, обязаны по ночам с винтовкой в руке охранять покой города…

Ахметсафа заметил, что Муса очень старался, чтобы его слова производили должное впечатление и вызывали несомненное доверие. Между тем Муса доверительным тоном продолжал:

– Особенно приходится уделять внимание охране складов и магазинов. Город наводнили воры, бандиты, разная шпана. Не нужно забывать, что в городе и в стране ещё много вражеских элементов…