Страница 27 из 68
— Так зачем же она вам, если вы от нее намеренно избавились? Зачем? Что вам надо от ребенка? Он тут при чем?
— Не торопись. Мы хотим, чтобы ты понял, зачем нам мальчик и зачем нужен ты.
— Значит, я никогда не вернусь к себе, не увижу Карины, не допишу своих картин? — с удивлением и страхом спросил Савелий.
Савелий говорил с самим собой, не замечая, как пристально на него смотрят. Опять стали появляться человекоподобные. Они внимательно, немигающими глазами вглядывались в Варежкина.
— Ты вернешься в свою каморку и встретишь Карину, и Гулена не отпрянет от твоего нового полотна, потому что оно уже не будет пронизано теми лучами. Своих картин тебе не придется дописать. Тебе предназначено иное. Ты будешь всем и все у тебя будет, кроме одного — творческого потенциала, твоей возбужденной фантазии, которые мы введем в мальчика. Их мы испытали, когда ты проходил Стену. Мы бы никогда не посягнули на вашу собственность, но иначе не можем. Иначе наше общество задохнется, погибнет. У нас есть все — пища, зрелища, полная праздность, но нет доброты, которая спасет нас от ожирения. Наша кровь прокисла, наши мысли расплавились, наш мозг протухает.
— Но зачем вам доброта? — недоумевал Савелий, — Набивайте свое чрево, плодитесь, развлекайтесь. Вам же хорошо. Вы к этому стремились.
— Да, мы к этому стремились и этого достигли. Но доброта снимет с нас пелену довольства, она очеловечит нас, иначе мы уничтожим друг друга, чтобы насытиться сполна очередным зрелищем. Кто-то из ваших сказал, что красота спасет мир. И нас спасет и красота, и доброта. Они нужны, чтобы вернуть крови ее ток, ее первоначальные свойства и назначения: способность волноваться, радоваться, любить, гневаться, переживать, заступаться за кого-то, продолжать род не ради самого процесса продолжения. Если бы мальчику требовалось привить математические способности, логические, мы бы обошлись без тебя. И прозябал бы ты со. своим талантом в своей каморке, раз в месяц выпивая с дворником и философствуя на тему: есть ли жизнь на других планетах. В конце концов, вы купили бы телевизор, этот чудовищный пожиратель Хроноса, и неразлучной парой наслаждались бы цветным изображением, бегающими, прыгающими и говорящими картинками. Или наоборот — ты бы женился, наплодил детей и умер бы в нищете, проклятый своими детьми за то, что не умел жить, что строил воздушные замки. Мы тебя спасем от подобной кончины. Дети будут проклинать небеса в тот час, когда ты умрешь. Толпы людей проводят тебя в последний путь, и военные просалютуют в твою честь.
— Но мне не надо ни почестей, ни славы.
— Ты так говоришь, потому что твою голову не увенчивали лавровым- венком. Перед тобой не преклоняли колени, не смотрели завистливо вслед. Ты — пыль, которую ветер несет по орбитам земным. Ты оболочка без наполнения. Твой талант — твоя причуда, не более, ты не способен им распорядиться. Им ты никого не спас на земле, но спасешь здесь целый мир, планету, цивилизацию. Спасешь своим творческим потенциалом.
Главный замолчал и нажал на кнопку, вмонтированную в кресле. Перед Савелием разлилось сияние, оно стало переливаться всеми цветами радуги. Постепенно в середине стали вырисовываться очертания человека, и Савелий увидел, как из полыхания красок вышел мальчик.
— Мы приступаем к трансплантации, — сказал Главный и повернулся к Савелию. — Ты освободишься от нароста, от злокачественной опухоли таланта. Ты будешь видеть мир таким, каков он есть. Освободишься от ночных кошмаров и безумных видений. Вещи перестанут возбуждать в тебе навязчивые идеи. Цветок будет цветком. Дерево — деревом, солнечный свет — обыкновенным светом. Мир уже создан, и не тебе его выправлять, искажать и перестраивать. Ты станешь правильным художником, вышколенным ремесленником. Теперь ты будешь сыт, обут, одет. У тебя будут квартира, женщины, дача, машина, серванты, они довершат твой облик, твое человеческое обличье. Ты будешь смеяться, хохотать от счастья, как от щекотки.
Савелий почувствовал, что лишается рассудка, он ощутил, как что-то огромное, раскаленное выходит из него. Перед глазами плясала, извивалась молния, но постепенно она стала тускнеть, пока не превратилась в простую черную болванку. Пол уходил из-под ног. Стали сдвигаться стены. Они готовы были расплющить Варежкина. Завыли сирены, они буравили мозг, распиливали Савелия надвое. Он потерял сознание и рухнул в бездну, В комнату вливался чистый весенний свет. Савелий огляделся, ощупал голову, сел на кушетке и задумался.
Потом уставился на стены. «Какой чушью я все-таки занимался, — мелькнуло в сознании, — надо начинать жить по-другому. Хватит тратиться по мелочам». Савелий встал и принялся за уборку. Но картины, висевшие на стене, не давали покоя. Они раздражали своим присутствием, напоминанием, что они существуют. Савелий еще долго перекладывал баночки, кисти, ящики, коробочки, в которых хранились тюбики с красками. Но раздражение не проходило, наоборот, с каждым часом оно все более и более нарастало.
— Да пропади все пропадом, — не выдержал Савелий, схватил большую банку с этюдными красками, широкую малярную кисть и остервенело стал замазывать картины.
— Вот так вам, вот так. Я сотру вас с лица земли, хватит мозолить глаза, — приговаривал Савелий, упиваясь размашистыми мазками. Наконец, он обессилел и сел на кушетку. Стена смотрела на Варежкина бельмами холстов. Лишь кое-где просвечивали синева и местами расплывались солнечные пятна.
Пока Савелий, вытаращив глаза и вытирая пот со лба, восхищался проделанной работой, в дверь постучали.
— Входите, открыто, — рыкнул Савелий и повернул голову в сторону двери.
Она осторожно открылась, и на пороге возник невысокого роста мужчина с обширной лысиной и папочкой под мышкой.
— Савелий Степанович Варежкин? — обратился он к Савелию.
— Да, он самый. Что нужно? — недовольно пробурчал Савелий.
— Разрешите представиться, — незнакомец сделал нерешительно-услужливый шаг вперед, — Зенон Константинович Головицкий, служащий городского музея.
Я к вам по поручению нашего многоуважаемого директора.
— Зачем я вам понадобился? — все еще недружелюбно спросил Савелий.
— Даже не знаю, с чего и начать. Разрешите присесть. — Головицкий вкрадчиво подплыл к стулу и, сев на краешек, продолжал. — На всех нас произвела огромное впечатление ваша картина. Никто не подозревал, что у нас в городе пропадает такой исключительный талант.
«Что за чепуху он несет», — подумал Савелий, но смолчал.
— Даже трудно себе представить, что в таких не совсем благоприятных для работы условиях, — Головицкий обвел глазами каморку, — можно было создать столь грандиозное по своим масштабам полотно. — Зенон Константинович несколько замешкался, увидев ряд белых полотен. — Это грунты для ваших новых работ? — спросил Головицкий и сладко улыбнулся.
— Это не грунты. Я сегодня замазал все то, над чем трудился более десяти лет, — сказал Савелий напыщенно.
— Какая досада, какая досада. Конечно, незаурядному таланту всегда кажется, что все сделанное им не заслуживает внимания. Но вы, только ради бога извините за откровенность, слишком опрометчиво поступили. Вполне возможно, что после вашей последней картины эти маленькие холстики могли показаться вам чем-то вроде побрякушек, но, поверьте, больно сознавать, что работы вашей кисти окончательно погибли. Но я не это хотел сказать. Я пришел к вам, чтобы подписать, если вы не возражаете, один документик. Наш музей решил приобрести ваше полотно, которое, конечно же, стало украшением последней выставки.
«Что-то здесь не так. Не сон ли это?» — подумал Савелий, а вслух спросил: — О каком полотне вы говорите?
— Как о каком? О вашей столь нашумевшей картине «Входящий в мир». Кстати, вот и документик. — Головицкий протянул Савелию вчетверо сложенный лист.
Савелий развернул злополучный документ и прочел: «Музей согласен приобрести картину С. С. Варежкина „Входящий в мир“ и обязуется по подписании договора выплатить автору сумму в размере семи тысяч пятисот рублей наличными».