Страница 26 из 68
— Из закусок только салат.
— Дайте стакан вина, — бросил Савелий и достал сигареты.
— У нас, знаете ли, курить не положено, гражданин, — позлобствовала официантка и важно удалилась.
Ее тон даже не задел слуха Варежкина. Его неумолимо затягивал вихрь вспыхивающих в сознании картин.
Они вставали перед глазами, ели его поедом, сверлили нутро, сжимали грудную клетку, давили на барабанные перепонки. Он не заметил, как принесли вина, как он его жадно выпил, и только настойчивый голос: мы закрываем, освобождайте помещение! — вернул его к реальности.
Действительно, в зале почти никого не было, и только вентилятор разрезал своими неуклюжими лопастями горячий и тяжелый воздух.
Савелий еще несколько часов петлял по городу, пока почти бессознательно не добрался до своего дома. Он долго рылся в карманах в поисках ключа, но так и не нашел его. Тогда Савелий отошел на несколько шагов, по-бычьи ринулся на дверь и кубарём вкатился в каморку. Оказывается, дверь была не заперта и ключ одиноко торчал в замочной скважине. Савелий встал, ощупал плечо и, не раздеваясь, повалился на кушетку.
Но заснуть не мог. Его то швыряло вверх — в непроглядную тьму, то — вниз, в раскаленную бездну, в фиолетовую пучину безмолвия. И на всем протяжении полета, словно деревья вдоль дороги, его окружали какие-то чудовищные лица и фигуры. Комната осветилась раскаленным светом, свежий воздух ворвался в каморку. Савелий на мгновение открыл глаза. Перед ним маячила, раздваивалась чья-то фигура.
— Савелий Степанович, Савелий Степанович, что с тобой, голубчик! — пытался вывести Варежкина из забытья дворник Гаврила Мефодьич.
Варежкин, цепляясь и опрокидывая стол, свалился на пол и очнулся от пронизывающей боли в правом плече.
— Кто здесь? Спохватились! Где мальчишка? Где он?
— Савелий Степанович, да это же я, дворник Гаврила, чай, не признал-то со сна. Вот ведь какая оказия. Сподобило же этак назюзюкаться. Давай-ка я тебе подсоблю подняться, горемычный ты наш. — Мефодьич взял Савелия под мышки и хотел поднять.
— Погоди, больно, — простонал Савелий.
Кое-как Варежкину удалось подняться и лечь.
— Я-то давеча слышу грохот, никак, думаю, что стряслось. А потом — тихо. Я было уже снова задремал, а тут, как на грех, крики какие-то от тебя идут. Думаю, дело неладное. Я к тебе.
— Мефодьич, ты не слыхал, что я кричал в бреду? — спросил Савелий.
— Да разную разность. Мальчонку какого-то требовал возвернуть. Проклятьями сыпал. Я тоже бывало, еще старуха жива была, царство ей небесное, как лишку хвачу, так и давай без толку бузить, дурь свою наизнанку выворачивать. — Старик поудобнее запахнул ватник и задумался.
— Что-то неладное сегодня со мной творится, — словно про себя сказал Савелий. — Голову, будто раскаленными щипцами, сдавило.
— Не заболел ли часом? Дай-ка я лоб потрогаю, — старик дотронулся до головы Варежкина и отдернул руку. — Доктора тебе надобно.
— Не болен я, дед, другая во мне болезнь. Другая. — Старик заговорщицки наклонился к Савелию.
— Неуж какая краля-раскрасавица приглянулась, да и щиплет сердечко-то. Тогда уж точно, тут никто тебе не помощник. Эдакий жар в груди займется, хоть караул кричи, хоть голышом в прорубь кидайся, ничто не подмога. Сущее пекло.
Дед наладился и дальше развивать свою идею, но Варежкин не дал ему разойтись.
— Спасибо, дед, что зашел. Доброту человеческую выказал, — сказал Савелий, давая понять, что надо ему остаться одному.
— Да, браток, нынче не всяк на крик-то поспешит, руку-то не всяк протянет в беде. А как же! Позапирались за двойными замками с хитрыми устройствами, калачом не выманишь. Как беда, так — сторона. А стали бы рубли мятые раздавать, так налетели бы, что саранча, без приглашениев, за версту бы учуяли, нюхатые.
— Ты, дед, палку перегибаешь. Мне больше хорошие люди попадались, — Савелий старался убедить деда, что мир не так уж и плох, что не всегда своя рубашка ближе к телу.
— Ты с мое поживи, — не унимался дед, — до самых тайничков человека-то раскумекай, до самых его чуланчиков. Попытай его и так и сяк. Вот, к примеру, тебя возьми. Я нет-нет да и присмотрюсь к тебе, понаблюдаю, что ты есть за человек такой. Эвон, все стены картинами загородил, всякое норовишь изобразить, да как бы позамысловатей. Я в этом деле мало что разумею, но одно понимаю — есть в тебе искра божья и людям ты ее стараешься нести. Хоть мне, старику, не все понять, но вижу одно — светлые у тебя картинки, добрые они, солнца много, а когда светлые да добрые, то и глазу любо и на сердце умиротворение. Вот, к примеру, та. Хоть и красок много, а не пестрит. Покой в ней. Помню, в деревне богомаз был. Так наперед того, чтоб лик божий изобразить, постился, весь насквозь просвечивал. На воде да на хлебе жил, а уж опосля и принимался работать. Запрется бывало у себя, никого не впущает, и так день-деньской. Зато лики писал — с дальних деревень приезжали полюбопытствовать. А как же! Я тогда еще мальчонкой был. Всего не разумел, но гляну на лик — аж мурашки по телу разбегаются. — от страха, и от умиления. Точно родниковой водой тебя промыли. Вот как его лики-то пронимали.
— Ах, дед, дед, людям не только лики нужны. Есть и другая живопись.
— Какая б ни была, а одно тебе скажу — хорошая картина она что муха, ты ее от себя отгоняешь, а она снова норовит к тебе, так и кружится, так и пристает, так-то с глаз прочь и не уходит.
— Дед, тебе бы монографии писать, а не метелкой размахивать, — как бы сквозь сон сказал Савелий.
Дед почувствовал, что Савелий благополучно погружается в дрему, и чтобы не тревожить его, осторожно вышел.
Мефодьичу только показалось, что Савелий мирно уснул. Хотя Варежкин и любил этого добродушного деда, но сегодня ему было не до него.
Снова началась качка. Вот он уже с головокружительной скоростью несется куда-то вниз. Сейчас все рухнет, и тьма концентрическими кругами разойдется от Варежкина.
Мгновенная вспышка, и мир перестал существовать, но мало-помалу обозначились контуры Стены и картина стали приближаться. В центре, на стуле, сидел мальчик.
Савелии попытался что-то сказать, но слова застряли в горле и только нечленораздельные звуки выпрыгнули наружу.
— Сегодня тебе не придется прорываться сквозь Стену, — донесся сверху голос, — Твое время настало. Ты мог бы еще год жить так, как жил, но дело зашло слишком далеко, — прозвучал знакомый голос. — Она не должна была открывать тебе тайну.
Как только была произнесена эта фраза, Савелия громадным притяжением буквально всосало в комнату.
— Мы долго наблюдали за тобой. За твоими безумиями, но дело не только в этом. Нужен был срок, чтоб этот мальчик подрос и мы смогли бы произвести над ним операцию. Сегодня он созрел, правда, нам пришлось ввести ему специальный раствор, воздействующий на функций роста, что не входило в наши планы, но виною тому — ты, Савелий Варежкин, — металлически отчеканил голос. — Ты хочешь знать, кто с тобой говорит? Ну, что ж, смотри.
Перед Савелием возникла фигура Главного. Все те же волосы ежиком, немигающие глаза, узкая линия рта.
— Если у тебя есть вопросы ко мне — задавай, — сказал Главный.
Савелий подошел к мальчику, коснулся его руки и сказал: — Пойдем. Уже поздно. Мама заждалась.
Мальчик не двигался.
— Он не может покинуть нас. Он вообще тебя не видит. Это его двойник, созданный по его образу и подобию, но лишенный всего: речи, слуха, зрения. Перед тобой манекен, намертво привинченный к креслу, — сказал Главный.
— Кто вы такие? — спросил Савелий.
— Мы — Лига Спасения. Только мы еще способны спасти свой мир, свой народ, свою планету. Но одни мы бессильны, поэтому мальчик оказался здесь. На его месте мог оказаться и другой, но с одним непременным условием: он весь должен быть перенасыщен добротой, то есть тем, что у вас на земле постепенно исчезает.
«Доброта, зачем она им сдалась? Свихнулись на доброте, что ли?» — подумал Савелий.
— Не свихнулись. У нас ее просто нет. Мы ее уничтожили, вытравили во имя прогресса, во имя всеобщего процветания, — произнес Главный.