Саперы

Под Старой Руссой стояли до января 1944-го. Ночами делали проходы в минных полях, для танков.

Опишите, как снимали мину.

Щупом. Потом стали «двойные» давать, с миноискателем, – у немцев же все мины железные. Была у них еще такая противопехотная, с нажимными ушами. На них кладется фанерка или ставится натяжной взрыватель. Наступил – она на полтора метра взлетела, и триста шестьдесят шариков разошлись. Еще встречалась хитрая мина с нижним взрывателем. Эту не разминируешь. Ее только кошкой на веревке. Только так, и никак иначе.

С ленинградского направления нас забрали на 4-й Украинский фронт, весь батальон. Мы там чуть не целый год очищали всю Украину от мин. Я со своим взводом снимал по двести штук на день. С Харькова начинали чистить. Там, как дров, было навалено немецких снарядов. Ведь город три раза переходил из рук в руки. Помню, сначала яму выкопаешь… хорошо, что еще они не были в полном боевом – не хватало взрывателей. Их вывозили за несколько километров от Харькова, потом заряжали и стреляли в штабель. У меня как-то один ящик улетел на три километра, до самых Крючков. Прислали мне депешу…

К бабке втроем пришли:

– Бабка, где у тебя тут гости?

– У меня никаких гостей нема.

– Сказали, у тебя один гость прошел через стенку.

Бабка тут задумалась. Смотрю – одна стена уже замурована и побелена. А в другой-то стене еще глина не замазана. Я тут «раскорикал», вытащил его, положил на крыльцо, говорю бабке:

– Ну, наливай нам горилки по «черепеньке».

– Не маю горилки.

– Эх, бабуля…

Потом ездил по городам, учил молодых, женщин учил разминированию. В Мерефе, в Купянске учил. Потом меня на Черное море посылают. В Ялы Мойнаке жил, на самом берегу Черного моря. (С 1948 года – Заозерное. – Прим. С.С.) Татарские деревни, метрах в двухстах санаторий «Чайка», как будто сегодня поставлен, – ничего не тронуто. И Евпатория была нетронута, и Симферополь. Потом еще посылали в Бахчисарай. Там немец отдыхал, поэтому они жили спокойно. Сказали, что там заминирован завод. Но оказалось, что ложная тревога.

Много всплывало морских мин. В ней тринадцать взрывателей, куда ни ткнись, все сработает. Поэтому «добавку» укладывали прямо на взрыватель и подрывали…

Один раз подрывали такую, а рядом рыбный завод стоял. Я велел двери открыть, рамы выставить. Не послушали. С директором все пришлось под расписочку оформлять. Он там не открыл одну раму – ее выставило. Будка стояла сторожевая – ее на другое место переставило. «Видишь, – говорю, – что наделал! Будка-то ладно. А раму ты будешь делать».

Потом как-то у моря обнаружились семь бомб по двести пятьдесят килограммов. Все лежат вместе, в Евпатории, прямо на берегу. Выкопано немножко, на метр примерно. Все культурно. Спрашиваю:

– Как к вам попали сюда бомбы-то?

– Не знаем, кто их привез, где выгружали…

В Крыму пробыл до 1944 года. В 1945-м войну закончил в Чехии. Но перед этим еще были Румыния, Венгрия, Вена… Румыния – там цыгане. Ее быстро прошли. Чудной народ, конечно. Русского там не встретишь ни одного. В Венгрии народ совсем иной – эти косо глядят. Австрию брали – тамошний народ более ласковый.

Трофеев не привез. Хоть бы какую-нибудь штучку привез домой – нет, ничего.

Участвовал в боях за Вену. Вот медаль. Вена – это уличные бои. Мы там стояли у Дуная. Вроде и особых боев-то не было. Но потом началось. Мы около недели держались, а после нас столкнули в Дунай. Командир взвода надел белую кубанку. Я ему говорю: «Санька, пропадет твоя кубанка и ты вместе с ней». С него сбили эту кубанку к е… матери, и в руку ему пуля попала. Но жив остался.

Потом в Чехию зашли. Там я под конец войны шел из разведки, и встречается мне капитан Тарабарин:

– Ребята, война кончилась.

– Ты капитан что-то не того. Не чокнулся? В самом деле?

– В самом деле.

– Да как же это, только что отбивались. Полчаса может…

– Мне не веришь, так поверь моим солдатам.

Мы потом на станции Хлум еще долго стояли. Из нас составили погранотряд. А потом мы из Чехии переехали под Белую Церковь, шестьдесят километров от Киева. Там дослуживал до 1947 года.

А чехи так себе народ… К одним сходил в гости, с девушкой познакомился, с чешкой. То да се, спросил ее:

– Поедешь ко мне в Россию?

– Нет…

А тут еще выяснилось, что отец-то ее пришел без ноги и воевал-то не где-то, а под Великими Луками. Против нас! Вот оно что. Она маленько говорила «по-хохлацки», а отец ее совсем ничего. Но худо-бедно пообщались. Рассказывал мне, как их приковывали к пулеметам…

А лично вы видели прикованных пулеметчиков?

– Лично я – нет. Так ведь на разных участках было по-разному. Немец их вообще не жалел, что австрияков, что мадьяр, что чехов…

Вам не запрещали встречаться с девушками?

– Нет. У нас с политруками все было нормально. И с командиром роты дружно жили. Он был старый солдат.

Так что вот, пиши, давай. Может, кто вспомнит о нас…

Интервью и лит. обработка: С. Смоляков

Базаренко Григорий Никифорович

Родился я 28 января 1926 года в селе Сырово Врадиевского района тогда Одесской, а сейчас Николаевской области. У нас была самая обычная крестьянская семья, по моим ощущениям, мы относились к середнякам. Не бедствовали, но и не жировали. Знаю, что после революции имели полтора гектара земли и при доме был большой огород. В войну на нем в кукурузе аж четыре немецких танка прятались.

Базаренко Григорий Никифорович, наши дни

Отец был 1894 года рождения, и я помню фотографию, на которой он в форме царской армии. Но где он служил, не знаю. А может, и забыл. И в Гражданской войне он вроде бы участвовал. Нас было пятеро братьев. Но самый старший еще в Гражданскую где-то нашел снаряд, попробовал его разобрать, стукнул о плуг и погиб… Была еще одна сестра, но она умерла четырех лет, так что нас осталось четверо: Николай, Демьян, Василий и самый младший я.

Сколько классов вы окончили?

Семь. После школы поступил учиться в учительский техникум в Балте. Тогда это модно было, да я другой профессии и не знал, можно сказать. Тем более дорога старшими братьями была протоптана. И родные братья, и двоюродные там учились. В общем, в 1939 году поступил, год проучились, а летом 40-го наш техникум перевели в Тирасполь.

22 июня помните?

Объявили часов в десять утра, но вокзал и консервный завод «Имени 1-го Мая» бомбили еще раньше, поэтому поднялась большая паника. А у нас как раз шла сессия за 2-й курс, и у меня до сих пор перед глазами картина – как мы с ребятами, четверо или пятеро, сидим в парке и обсуждаем положение. Как будет, что будет… Тут у нас на глазах патруль пограничников подошел и арестовал троих или четверых военных, видимо, шпионов.

Для вас начало войны оказалось неожиданным или все-таки ждали ее?

Лично для меня – полная неожиданность. Может, те, кто постарше, что-то еще знали, соображали, но мы совсем не ощущали ее приближения. У нас даже занятий по военной подготовке еще не было. Но настрой был самый боевой. Все были уверены, что война ненадолго – на месяц, два…

Не помню уже точно, но, по-моему, мы, несмотря на бомбежки, еще несколько дней прозанимались, а потом уже стало ясно, что дело принимает серьезный оборот, и всех студентов распустили по домам. Я дождался, только пока из Суклеи приехал брат Николай, он там работал директором украинской школы, и проводил его на аэродром. И как он уехал, мы о нем ничего не знали до самого 1944 года. Оказывается, все это время он учился в Москве в разведшколе. А как Колю проводил, я и сам поехал домой. Уже пошли в тыл платформы со станками, и я устроился в одну. Так доехал до Одессы, но там эшелон загнали в порт, продержали двое суток, и только потом отправили на восток.