Осколки осени

Обычно, когда денег у меня не было слишком долго, я просил их у матери. Она давала мне сколько могла, но так много у неё самой не было, ей нередко приходилось идти к отцу и просить у него. Дальше всё шло по заранее расписанному сценарию. Мать говорила отцу, что мне нужны деньги. Отец делал удивлённые глаза и говорил: „это ещё зачем?“ Мать терпеливо объясняла ему, что детям тоже нужны деньги, они тоже люди, после чего в комнате повисала напряжённая тишина.

Отец долго хмурился и недоверчиво смотрел на мать. Наконец он неохотно вставал, отсчитывал какую-нибудь крошечную сумму и с трагичным видом невосполнимой потери протягивал её матери. Подобные сцены повторялись из раза в раз, и чем больше проходило времени, тем меньше мне хотелось кого-либо о чём-либо просить. Мне было прекрасно известно, откуда были те деньги, которые мне так редко удавалось получить. И сама мысль о том, что они были от отца, и я напрямую был от него зависим, была для меня невыносима.

Уже тогда безумная раздражительность, крик и колкости отца по отношению ко мне успели войти в привычку, и я изо всех сил старался обходиться без денег, чтобы не унижаться перед ним лишний раз. Однажды, играя во дворе нашего дома, я нашёл на земле розовую десятирублёвую купюру. На купюре был изображён бюст Ленина, повёрнутый в профиль и смотрящая как всегда куда-то вдаль.

Десять рублей были для меня тогда огромные деньги, и я долго разглядывал перед собой грязную, измятую бумажку и светился от радости. Я был уверен, что десятка была послана мне свыше, как подарок небес. Никогда больше в своей жизни я не смотрел на вождя мирового пролетариата с большей благодарностью и любовью.

Но всё хорошее быстро заканчивается. Скоро от десятирублёвой бумажки не осталось и следа, и я снова остался ни с чем. Наступило лето, и мы как обычно поехали в деревню. Как-то раз мы сидели с матерью за столом. Речь зашла о деньгах, и я проронил, что из всех детей, с которыми я был знаком, я был единственным, кто не получал от родителей ни гроша и кому денег нужно было просить как подаяния.

Услышав это, отец, находившийся рядом, ужасно рассвирепел. Он стал кричать, что если мне так нужны деньги, то я сам должен пойти и заработать их. Мать принялась его успокаивать и говорить: „ему всего десять, о какой работе ты говоришь?“ Но отец всё стоял на своём. Он орал, что я живу на всём готовом, что со мной чем лучше, тем хуже и мне пора перестать висеть на шее у других. Отец накачивал себя всё больше и больше и скоро уже на полной скорости катился с горы как снежный ком. Он поражался моей наглости и неблагодарности и клял мою вечную испорченность на чём свет стоит.

Как всегда отец ставил себя в пример и говорил, что в шестнадцать лет уже пошёл работать на завод и даже заработал на свой первый мотоцикл. Когда я робко возразил, что до шестнадцати мне ещё далеко, и на работу меня при всём желании никто не возьмёт, отец засмеялся.

– Ещё как возьмут! – сказал он, улыбаясь. „Предоставь это мне – уж я–то об этом позабочусь…“

Всё произошло именно так, как он сказал. В деревне отец знал все ходы и выходы. Как это случалось всякий раз, он поговорил с кем надо. И уже на следующий день меня взяли работать на зерноперерабатывающий комбинат, находившийся в конце улицы. Я упирался до последнего как только мог. Мать долго спорила с отцом, но он ничего не хотел слышать, твердя, что это преподаст мне урок и навсегда научит, с кем я имею дело. В конце концов мать уступила и, как обычно, опасаясь за больное сердце отца, позволила ему делать всё, что он хотел.

Делать было нечего. Я отправился работать на ток. В тот день, зайдя за ворота комбината, я увидел огромную открытую площадку, на которой в отдалении стояли большие железные машины причудливой формы с шифером по бокам. В центре площадки стояла гигантская конструкция, из которой сверху, из сужающейся книзу воронки сыпалось зерно. Зерно падало прямо на асфальт. Его было много, целая гора и гора эта росла всё больше и больше с каждой минутой.

Некоторое время я стоял и, не двигаясь, смотрел на происходящее. Вид комбината, его мертвенная мощь и зловещий шум были совершенно подавляющи. Мне захотелось уйти, уйти из этого страшного места и никогда не возвращаться обратно. Но я знал, что если я это сделаю, отец непременно будет смеяться надо мной, наслаждаясь моим падением, и я решил остаться.

Я нашёл маленький строительный вагончик, отыскал в нём своего бригадира и сказал, что пришёл работать. Бригадир в недоумении посмотрел на меня. Потом вывел меня наружу, представил меня рабочим, ждущим начала своей смены, и сказал, что я новенький и отныне буду трудиться вместе со всеми. Наступила тишина. Толпа человек в двадцать изумлённо уставилась на меня, словно не веря в то, что при своём возрасте я мог очутиться на зоне комбината, не говоря уже о том, чтобы там работать.

Между тем я и сам стал в этом сомневаться. Все происходящее казалось мне настолько диким и нереальным, что создавалось впечатление, будто случилось это вовсе не со мной, а с кем-то другим. Мне дали лопату, сказали слушать, что говорят старшие и делать как они. Потом, выслушивая на ходу шутки относительно моего маленького роста, я пошёл в толпе людей в сторону огромной кучи зерна. По мере приближения к ней шум, исходящий из мотора на башне, стремительно нарастал, а когда мы пришли на место, он стал просто оглушительным.

Пыль была повсюду. Она ела глаза и забиралась в рот и в нос. Мне показали что нужно делать и я стал расшвыривать зерно вместе со всеми по каким-то тарам, распределяя его всё дальше и дальше. Никто не объяснял, зачем это нужно, надолго ли и что будет дальше. Лопата была для меня непомерно большой и тяжёлой и я с трудом ворочал ею, потея и выбиваясь из сил.

Время всё шло и шло, а мы не продвигались ни на йоту. Гора с зерном продолжала расти, а мы суетились вокруг неё как кучка беспомощных душевнобольных. Лицо и волосы у каждого из нас покрылись серой пылью. Я почти оглох от шума – чтобы объясниться людям рядом со мной приходилось помогать себе жестами рук и орать что есть мочи друг другу на ухо.

Через несколько часов такой работы я был измучен настолько, что вещи вокруг меня начали терять очертания. Я больше не знал, кто я такой, что я делаю в этом чудовищном месте и как меня туда занесло. Неожиданно сквозь бешеный скрежет моторов я вспомнил о своём отце и том, как он добровольно отдал меня на растерзание этой беспощадной машине, у подножия которой мы трудились, и мне захотелось умереть.

Моё тело механически двигалось за меня как марионетка. В отчаянии я старался не отставать от других и сколько мог загребал лопатой зерно. После нескольких дней работы на комбинате мне стало плохо, и люди отвели меня подальше от кучи, чтобы я мог отдышаться и глотнуть свежего воздуха.

Потом они ушли, оставив меня одного, и через несколько минут передо мной появилась фигура бригадира. Он всё пытался мне что-то сказать, но я ничего не слышал. Мои глаза слезились, в горле першило, а земля вдруг стала раскачиваться под ногами, как палуба корабля. Бригадир продолжал мне что-то кричать, стараясь заглушить монотонный шум двигателей. Он орал так, что жилы на его бычьей шее вздулись, но все его старания были напрасны. Глухота уже заполонила весь мир и звуки на земле попрятались кто куда. Наконец, спустя целую вечность, мне удалось разобрать по его губам, чего он хочет. Он отправлял меня домой и говорил, что с меня хватит. С работой было покончено – мне больше не нужно было возвращаться обратно. Шатаясь и едва разбирая дорогу, я отправился домой. Осознав, что комбинат остался позади, и я был свободен делать что хочу, я испытал еле заметное облегчение, но в общем-то мне уже было всё равно.

Когда мать услышала новости, она была рада, что мне больше не нужно будет никуда уходить. И лишь отец не выразил никаких чувств и не сказал мне ни слова. Со мной о работе он больше не заговаривал, предпочитая обходить эту тему молчанием. Я чувствовал, что ему неприятно вспоминать о случившемся, и он ведёт себя так, будто ничего этого и не было, а если и было, то поросло травой. Всё вернулось на круги своя. О деньгах мы больше не говорили. Так было проще для всех. Инцидент с работой был благополучно исчерпан. Он был навсегда похоронен в семейной памяти, и ни один из нас никогда к нему больше не возвращался.