Змеиный медальон

И точно – по обеим сторонам Ликиной тарелки белели круги и загогулины.

– А ну прекрати! – во всю глотку взвыла тётя Люба – будто полицейскую сирену включили. – Сколько раз тебе говорить, брось свои художества! Райка, по рукам её!

И Дура, сжав от усердия губы, со злым торжеством в зрачках, принялась колотить вилкой по тонким запястьям и кистям Лики, пока та не спрятала их под стол и не зажала между колен. Колотила, слава богу, плашмя, но с силой, которой в дурных Райкиных руках было много, Кешка по себе знал. Лика, как всегда, без единого звука, сжалась в комок.

– Иди за тряпкой, – прикрикнула на неё Коза. – Стирай свою мазню!

Лика покорно двинулась к дверям. Вдруг взмахнула руками, закачалась, как осинка на ветру. Борька, сидевший на углу, подхватил девочку под локти и вывел из комнаты.

– Вот ведь наказание господне, – всхлипывая, причитала Коза. – Учу её, учу, а она, дрянь малолетняя, всё за своё…

Из её правого глаза скатилась одинокая слеза, прочертив по щеке чёрную дорожку.

– Ты, мать, не грусти. Давай я тебе водочки плесну. Водочка, она при таком деле лучшее утешение… Глянь-ка, – Козёл поднёс бутылку к глазам, – одну уговорили. Колька, сгоняй за новой!

Мальчик пулей вылетел вон, но вернулся не сразу – и с пустыми руками.

– Нету, дядя Вадим!

– Как – нету? Ты где смотрел?

– Везде! И в холодильнике, и в буфете, и в подпол лазил… Нету!

Круглое, щекастое лицо дяди Вадима налилось кровью, брови и усы заходили, как тучи перед грозой.

– Борька-а! – заревел он так, что подвески на люстре жалобно звякнули.

Лис появился в дверях, упёрся руками в раму.

– Опять, паршивец, водку тыришь?

У Борьки вздулись ноздри, заходили желваки. В конце прошлой осени он решил, что достаточно силён, чтобы бросить вызов приёмному отцу. Это заблуждение стоило ему двух зубов и вывихнутого плеча – синяки и ссадины не в счёт.

Но урок, видно, впрок не пошёл. Лис ощетинился, как молодой волкодав, готовый вцепиться в глотку матёрому зверю – или умереть.

Козёл поднялся, не спеша отодвинул стул, хрустнул суставами.

А Борька вдруг расслабился. Лицом помягчел, даже улыбку вымучил – и недоумение.

– Ничего я не тырю, дядя Вадим! На кой она мне? – Тут его вроде как осенило: – А-а, мелкий не нашёл, что ли? Так он и не знает… Я щас мигом принесу!

– Всё я знаю, – обиженно забурчал себе под нос Колька. – Когда оно там есть. А там не было… Стырил, небось, и заначил где-нибудь в доме. А я виноват…

Дядя Вадим, только Лис скрылся в дверях, двинулся следом неожиданно мягкой, рысьей походкой. Через полминуты из-за стены донеслись вопли, брань, топот, звуки ударов…

В комнату мышкой юркнула Лика с тряпкой в руках. Вид у неё был подавленный, в глазах стояло отчаяние, губы беззвучно двигались.

Кешка знал, что Лика хочет сказать: "Они здесь. Они опять здесь".

Спал он плохо. Ему снилась дорога – через города и страны, прямиком к Атлантике – и мост, смело шагающий по воде стальными ногами. Синий форд вылетел на мост на полной скорости, асфальт сам собой нарастал под колёсами…

Но вдруг оборвался.

Микроавтобус с маху ухнул вниз – и Кешка вместе с ним. Был удар – и холод, чёрная толща сомкнулась над головой, и что-то невидимое, но жуткое поднималось из пучины…

Проснувшись в третий раз от одного и того же кошмара, Кешка решил: хватит.

За окном светало, в доме стояла тишина. Порой ему не хватало такой тишины – когда кажется, будто ты один в целом мире и никому ничего не должен, и можно целую вечность сидеть не шевелясь, глядя в никуда, как сидят порой кошки на заборе. От уютного посапывания младших пацанов это чувство только укрепилось: так дышит мироздание в беспамятстве сна.

Внутренним зрением Кешка ясно видел девчонок в их комнате, дядю Вадима и тётю Любу, похрапывавших на два голоса: он – басовито, руладами, она – протяжно, с присвистом. Спали в стайке коровы, спали свиньи и куры на насестах, спала в будке овчарка Веста. Спали вороны в своих невидимых гнёздах высоко среди голых ветвей. Один Кешка мог двигаться и мыслить, и это было здорово – ощущать себя властелином сонного царства, застывшего вне времени, как муха в янтаре, на века, на тысячи лет…

Взгляд упал на пустую Борькину постель, и иллюзия рассыпалась.

Лис вырвался от дяди Вадима, удрал и наверняка отсиживался у приятелей в соседней Гадиловке. Обычное дело. Не сегодня-завтра объявится. Но мысль о том, что Борька сейчас тоже не спит, исходит злобой, придумывая, как поквитаться с Козлом, выгнала из Кешки глупые мечты.

Он натянул штаны, босиком прошлёпал в сенцы. Засов был убран. Наверно, Лика. Худо ей сейчас, а корову доить надо. Даже у Кешки голова погуживала, хотя выпить вчера успели всего ничего. Во рту было сухо и мерзко. Он зачерпнул воды из ведра. До донышка осталось чуть. Надо на колонку идти. Ладно, успеется… Кешка сунул ноги в грубые расхристанные ботинки без шнурков, накинул на плечи куртку и вышел в сумрак нарождающегося утра. Хотел пустить струю прямо с крыльца, но раздумал, пошкандыбал к уборной. В обход сарая и пристроенного к нему штакетника.

На привычно открытую дверь стайки он внимания не обратил. Это чтобы коровы свободно выходили пожевать сена, набросанного в оградке желтовато-серыми ворохами. А калитка отчего настежь? Разбредётся животина, Коза с Лики шкуру до костей спустит.

Да есть ли кто внутри?

Не слышно было ни характерного пшика, с которым молоко брызгает из сосков, ни звона, с которым струя ударяет о стенку цинкового ведра. А вот запах… запах свежего молока, пожалуй, был. И шум – возня какая-то.

Подала голос корова, в полутьме виднелся чёрный изгиб спины. На земляном полу, едва прикрытом остатками прошлогодней соломы, стояла белая лужа. Кешка переступил порог, стараясь не попасть ногами в молочные потёки, едва не споткнулся об опрокинутое ведро. Глаза попривыкли к полумраку, и в слабом свете, затекающем с улицы, он разглядел Борьку и скорее угадал, чем увидел Лику в его лапищах. Она беззвучно трепыхалась, как птичка в зубах хорька, а Борька, притиснув девочку к стене, шарил у неё под юбчонкой.

– Ты что делаешь? – выдохнул Кешка потрясённо, почти беззвучно, и сразу же крикнул снова, изо всех сил: – Ты что делаешь, гад?

Он наклонился за ведром, чтобы огреть Борьку по голове, но не пришлось. Лис выпустил жертву, повернулся на голос.

– Чё не спишь? – спросил почти дружелюбно.

Лика тенью по стеночке скользнула за спину Кешке.

– Иди домой, – велел он, не оборачиваясь. – Не бойся, он тебя больше не тронет.

Борька хмыкнул:

– А кто мне помешает?

– Ты что, обкурился? – выдохнул Кешка. – Она же сестра тебе!

Он, конечно, видел, как Борька обжимается с Райкой, но та, дура, сама к нему липла. Да и не всерьёз у них, вроде, было…

– Ага, сёстры-братья! То-то Козёл нас переженить решил. Личка моя невеста. Так что мне можно. Усёк?

– Да она малолетка ещё!

– А, по-моему, в самый раз. Что, пойдёшь Козлу стучать? Думаешь, он против будет?

Он тебя после вчерашнего на шашлык порубит, подумал Кешка. Стоило бы.

Но этот вариант, увы, исключался. И Кешка сказал то, что должен был:

– Сам тебе ноги повыдергаю.

– Ну давай, дёргай, – Борька слегка придвинулся, и у Кешки свело живот.

Лис был почти на три года моложе, но в драках бил Кешку – с самого начала, с тех пор, как появился у Куролововых тощим, беззубым шкетом. Почти всегда. Не потому что сильнее, а потому что от злости терял над собой контроль и не думал о последствиях. В одиннадцать лет вышиб глаз Димке Сырникову. Дядя Вадим тогда выдрал Борьку так, что живого места не осталось, и запер на неделю в погребе, а тётя Люба бегала к Димкиным матери и деду – договариваться. Это оказалось нетрудно – душа у обоих давно плавала на дне стакана. А окривевший Димка стал самой преданной из Борькиных шавок.

Кешка знал, с Лисом ему не сдюжить. Оставалась одна надежда: держаться уверенно, не выказывать страха, не отводить глаз – как при встрече с уличным псом. Только если пёс бешеный, он всё равно нападёт, да и тянуть слишком долго нельзя…