Страница 6 из 25
По многочисленным донесениям, всю прошлую осень «император тайги» грабил и разорял рудники. Он брал не только золото. Его бандиты выламывали и отвозили в тайгу паровые котлы, железные печи, оконные рамы, мебель, книги и даже граммофоны. Соловьев сооружал прочные жилища. Он рассчитывал обосноваться в лесу надолго.
Изучив папки с документами, Голиков отправился к командиру 6-го Сибирского сводного отряда.
– Отпустите меня в Ачинск, – попросил Аркадий Петрович.
– Зачем? – удивился Кажурин.
– Хочу поискать людей, которые организовали соловьевщину.
Паша с вами задача, товарищ Голиков, с Соловьевым покончить. Если у вас имеются конкретные факты или вы можете назвать имена заговорщиков, сообщите их в губотдел ГПУ.
Назвать имена Голиков не мог. Он их пока не знал. Между тем люди, которые организовали соловьевщину, и теперь могли находиться совсем рядом.
Новая должность
Два тревожных сообщения поступили почти одновременно. «Возле дорог, ведущих в лес, – говорилось в первом, – появились фанерные щиты с приказом Соловьева. Под угрозой расстрела атаман запрещает населению углубляться в тайгу «более чем на пять километров от края ее»*.
Но жизнь сибиряков всегда была связана с тайгой. И потом, как в зарослях определить: ты углубился в лес на одну или на три версты?
А в другом донесении говорилось, что Соловьев разослал во все сельсоветы ультиматумы. Он предложил сельсоветчикам… сдать оружие, гарантируя за это жизнь. Иными словами, «император тайги» объявлял Советскую власть в Ачинско-Минусинском районе как бы незаконной. Была ли это попытка запугать местное население, или Соловьев собирался начать самые активные действия?
По этому поводу в штабе 6-го Сибсводотряда было созвано совещание. Вел его комотряда Кажурин, лет пятидесяти, грузный и медлительный. Его внешность вовсе не вязалась с той работой, которой он занимался. И лишь те, кто видел Кажурина в деле, понимали, что он на своем месте.
– Положение становится нетерпимым, – сказал Кажурин. – С бандами Соловьева чаще других сталкивается комбат Касьянов. Мы знаем Касьянова давно. Это человек обстрелянный и отважный. Если нужно пойти в атаку, он первый оторвется от земли. Но с Соловьевым война не обычная, а странная… И в этой странной войне Соловьев нашего Касьянова допек. Да и я, честно говоря, не знаю, что дальше делать с Соловьевым. Москва прислала нам Голикова Аркадия. Человек он молодой, а служит в армии четвертый год. Воевал и с зелеными, и с бандами Антонова. Командовал полком. Отмечен товарищем Тухачевским. Я предлагаю послать Голикова на место Касьянова.
Голиков смущенно поднялся. Он неловко чувствовал себя оттого, что должен был занять место человека, которого здесь уважали и ценили. При этом Аркадий Петрович понимал: у него нет ни волшебной палочки, ни магического слова, с помощью которых он бы мог одолеть Соловьева.
– Поручаем вам, товарищ Голиков, поймать нашего Ивана, – совсем не по-уставному сказал Кажурин.
В комнате невесело засмеялись. Мысль о том, что присланный из Москвы паренек через недельку-другую сделает то, чего не удается многим командирам уже два года, могла быть воспринята лишь как грустная шутка.
Но Кажурин не улыбнулся, Голикову тоже было не до смеха.
– Сделаю, что смогу, – тихо, несмело пообещал он.
На другой день телеграф отстучал шифровку: «26.3. в 12 ч. выехал из Ужура в Божьеозерное тов. Голиков для принятия батальона от комбата Касьянова… Касьянову прибыть в Ужур… Кажурин»*.
Одетый поверх шинели в громадный бараний тулуп, в папахе, надвинутой на самые уши, Голиков ехал в санях в сопровождении парнишки-кучера, приданного также для охраны. Повозку легко несла пара коней. Сани летели по пустынной дороге между высоких сопок, заросших темным лесом.
Парнишка трусил. Глаза его рыскали слева направо, и он часто оглядывался, точно ожидая погони. Это раздражало. Голиков спросил:
– Тебя как зовут?
– Тимошей…
– Ты где, Тимоша, родился?
– Местный я. Из Саралы.
– Давно служишь?
– Второй год.
– А чего робеешь?
– Заробеешь тут. Иван Николаевич с нашим братом красноармейцем знаете что делает?
– Стреляешь ты хорошо?
– Отец с двенадцати лет белковать брал.
– Я тоже стреляю неплохо. Отобьемся.
Тимоша хмыкнул.
– Иван Николаевич засаду знаете как устраивает? Вот мы сейчас едем, а навстречу нам из леса выйдут три мужика. Встанут посреди дороги. Мы с вами, от греха подальше, повернем назад. А там уже другие мужики ружьишками поигрывают.
– И что же, мы с тобой, охотник, не прорвемся, трех каких-то мужиков не уберем?
– Какое прорвемся?! Как только мы подумаем удрать, дерево поперек нашей дороги – хрясть!
– Послушай, но ведь такую засаду нужно заранее готовить. Зачем мы с тобой Соловьеву?
– Как зачем? Да Иван Николаевич давно уже знают, что вы за человек и по какой надобности едете.
Голиков не выдержал, засмеялся.
– Да откуда он может знать? Только вчера вечером все решилось.
Тимоша обернулся и полушепотом, точно Соловьев был рядом, произнес:
– Он все видит, все слышит, и пуля его не берет.
Голиков опять засмеялся.
– Почему не берет? Он что, из камня?
– Зачем из камня? – рассудительно ответил Тимоша. – Просто заговоренный. Люди на него злые. Сколько раз в него стреляли – хоть бы царапинка. А у нас ведь все охотники. Из винчестера белке попадают в глаз…
У Голикова испортилось настроение. Появись через минуту бандиты, рассчитывать он мог только на самого себя. Но еще больше его опечалило, что в унылых Тимошиных речах он слышал отголосок того, что говорили и думали в селах.
Уже начало темнеть, когда впереди блеснула синеватым льдом огромная впадина. За ней начинались горы.
– Божье озеро, – с гордостью произнес Тимоша. – Давным-давно в нем нашли икону Божьей Матери. Икона плыла в дорогом золотом окладе и не тонула. Ее вынули из воды, а она сухая. Говорили: больной если к ней прикоснется, сразу делается здоровым.
Тимоша, натянув поводья, остановил коней возле крыльца бывшей казачьей думы. Часовой, узнав его, кивнул. Голиков, сбросив тулуп в сани, вошел в дом. В прихожей было несколько дверей. Одна оставалась приоткрытой. Голиков заглянул в нее.
При тусклом дневном свете, который лился из окна, высокий военный с жестковатым лицом торопливо собирал чемодан. На письменном столе были разложены полотенце, рубашки, чистые портянки, два куска хозяйственного мыла, жестянка из-под монпансье, пустая кобура, наган и горка патронов к нему.
Голиков, вежливости ради, легонько постучал. Человек, поглощенный сборами, стука не услышал. И вдруг нечаянно обернулся, заметил в дверях незнакомую фигуру и схватил наган.
– Стой! – крикнул он. – Буду стрелять!
– Мне нужен комбат Касьянов, – сказал негромко Голиков, стараясь не делать никаких движений, чтобы человек с перепугу не пальнул.
– Я – Касьянов.
– Я – Голиков. Вы получили шифровку?
– Получил. Но там не сказано, что ты будешь красться на цыпочках.
– Я постучал.
– А что в Москве вашей думают: с Иваном любой мальчишка справится?
– Товарищ Касьянов, мне уже восемнадцать.
– А у меня два Георгиевских креста за германскую войну! Ты еще в штаны писал, а я уже в окопе гнил! – Касьянов швырнул на стол револьвер и схватил плоскую жестянку из-под монпансье. Она звякнула, будто детская копилка с медяками. Касьянов вытряхнул из нее на широкую ладонь целую пригоршню медалей и крестов на черно-коричневых георгиевских лентах. – А здесь, видите ли, не подошел. Ты годишься, а я – нет.
– Кажурин сказал: никто не сомневается в вашей храбрости…
– Ладно. Тебе приказали – ты поехал. Снимай шинель. Пожуем чего-нибудь. – Касьянов ссыпал награды обратно в жестянку и плотно закрыл ее крышкой.
– А красивые, Емельян Митрофанович, тут места, – сказал Голиков, чтобы переменить тему. – Тихо-тихо.