Рывок в неведомое

Отодвинув пустую тарелку, Аграфена сказала:

– Ты не гляди, что Аркаша такой молодой. Он старается за нас изо всех сил. А мы прячемся по углам.

– Ты бы ему и рассказала про Ивана, – обрезала ее Анфиса. – Кому его и знать, как не тебе.

– Я любила другого Ивана. Тот еще не был душегубом.

– Анфиса, мне правда нужна помощь, – сказал Голиков. – Можете – помогите. А разговор наш останется в тайне.

Анфиса вытерла кружевным платочком глаза, уперлась большими, сильными ладонями в край стола, точно она сидела в лодке, а кто-то пытался вытолкнуть ее за борт, и повернулась к Голикову. В ее красивом лице, в серых глазах появились такая решимость и ненависть, что Голиков невольно вздрогнул.

– Никому этого не рассказывала. И вам не собиралась. Очень вы мне нравитесь… Думала: «Закручу любовь с хорошим парнем. Что мне до того, что он большой начальник?» Но коль скоро вам не любовь моя нужна, пусть хоть мое несчастье вам пригодится. Может, за это когда меня вспомните. – Анфиса прикрыла глаза рукой с батистовым платком, потом отняла его. Теперь лицо ее ровным счетом ничего не выражало, кроме душевной усталости. – Отправилась я за грибами с подругой… – начала Анфиса, глядя мимо гостей.

– С кем? – перебила Аграфена.

– Ты ее не знаешь. Наташей звали. Учителка. Познакомилась с ней в Ужуре. Она приехала из голодной Самары. Без денег. Что смогла – распродала. Зазвала я ее к себе. Обещала: «Прокормимся. И учителки нам нужны…»

Анфиса подняла глаза. Они были полны слез, и в них была мольба, чтобы ей позволили остановиться. Но гости ждали.

– Мы шли уже обратно, когда нас окружили мужики на лошадях. Были они с ружьями, и дух шел от них такой, будто они с рождения не мылись в бане.

То ли от страха, то ли от этого звериного запаха стало мне дурно. Я крикнула: «Наташка, кидай грибы – бежим!..»

Мужики с прибаутками нас нагнали. Ох и поиздевались же они! Особенно досталось Наташке. Очень им нравилось, что она городская и что даже кричала она от боли и ненависти по-городскому. А потом повезли меня с ней в штаб к Соловьеву, словно мы шпионки.

– Вы помните дорогу? – Сумеете показать?

– Ничего я не запомнила. Нас перекинули через седла, будто кули с мукой. Когда я так ехала – без мыслей, без сил, – я только думала: еще минута, и я проснусь, потому что в жизни такое случиться не может. А когда поняла, что может, захотела умереть. И не сумела. А Наташенька сумела… Вы, Аркаша, извините, я схожу за графинчиком.

Анфиса опять вышла и вернулась с вином, поставила три рюмки, налила их доверху.

– За приятное знакомство, – горько усмехнулась она и выпила свою.

Аграфена пригубила, а Голиков пить не стал. Анфиса закусила беленьким целым грибочком.

– Долго вы пробыли в лагере Соловьева? – спросил Голиков.

– Четыре месяца. Мне повезло, меня оставили при штабе. Тут народ был почище, поблагородней. А то могли послать в лагерь, где один сброд и головорезы.

– Как же вы от Соловьева ушли?

– Иван Николаевич меня отпустил.

– За что?! – спросила Аграфена.

– Этого говорить я не стану.

Голиков увидел в глубине глаз Анфисы страх. Она себе налила еще рюмку и, не чокаясь, выпила.

– Если у тебя что с Иваном было, говори, – опустив низко голову, произнесла Аграфена.

– Успокойся. Не было ничего. Он мне даже попенял: «Что же ты, Анфисушка, не объявила моим охальникам, что мы с тобой из одного села? Коли б они знали, не обидели б». А мне от ужаса и в голову это не пришло.

– За что тебя Иван отпустил? – уже смелей повторила Аграфена.

– Не хочу говорить.

– Анфиса, я не смею настаивать, – вмешался Голиков, – но для меня важна любая подробность. И ни одно слово я не использую во вред вам.

– Я вам верю, – ответила Анфиса. – Я не могла там больше оставаться. Два раза убегала, но я не знала дороги, и меня ловили.

– Что же твой земляк сразу тебя не отпустил? – настороженно спросила Аграфена.

– Астанайка не позволил. А его сам Иван Николаевич боится. И потом, таких, как я, живьем из леса не выпускали. – Анфиса опять налила себе и выпила. – Время от времени Астанаев убивал «лишних» женщин. Убивал и с детьми. Он любил убивать. Поэтому его так боялись. Для него убить человека – что другому надкусить пирожок. Я понимала, что близится мой черед, и… откупилась.

– Чем?! – не выдержал Голиков.

– Вы так строго спрашиваете. Я вас тоже начинаю бояться.

– Извините. Вы ни в чем не виноваты. Продолжайте.

– Последний месяц в лагере я почти не спала. Я уже знала, что женщин убивают «по закону». Собираются Астанайка, Соловьев и полковник Макаров и решают… Однажды я несла суп. Слышу – шепчутся. Я испугалась, что они опять решают, и прислушалась. Макаров жаловался, что у них стало плохо с пулями. Я чуть не вылила себе на ноги чугунок. А после обеда подошла к Соловьеву и говорю:

«Отпустите меня, Иван Николаевич, домой. Я заплачу за себя дорогую плату».

Он засмеялся, сунул руку в карман и вынул полную пригоршню перстней с камнями и золотых монет.

«Больше этого?» – насмешливо спросил он.

«Больше».

Он перестал смеяться.

«Я знаю, где есть пулемет и пули к нему. Когда Колчак отступал, солдаты много чего прятали. А я случайно увидела».

– И вы Соловьеву все отдали?! – не удержался Голиков.

– Отдала. Пулемет уже не годился, а пули были в жестянках…

Голиков обещал ни в чем ее не упрекать и не упрекнул. А про себя подумал: «Сколько же народу убито твоими пулями, Анфиса… – И тут же мысленно сказал себе: – Какое право ты имеешь ее осуждать? По силам ли было ей бороться с Соловьевым и Астанаевым, если даже армия не в состоянии с ними покончить?»

– Обождите, – перебил Голиков Анфису, – но ведь когда вас отпустили, вы уже могли запомнить дорогу?

– Мне завязали глаза, посадили на лошадь, и двое из тех, что поймали меня и Наташку, привезли меня на ту же поляну.

– Расскажите, какие при штабе порядки, – попросил Голиков.

– Поют «Боже, царя храни». Жена полковника Макарова проводит беседы, что России опять нужен царь, потому что без него безобразия и разор. Есть в лесу и правила: «Белый партизан не говорит грубых слов», «Белый партизан не обижает мирных жителей, не отнимает их имущество». А что они на самом дело творят в деревнях, вы знаете лучше меня.

– Про Ивана расскажи, – попросила Аграфена.

– Иван Николаевич говорит только тихим, ласковым голосом. Но что бы он ни говорил, все замирают. Он может ласковым голосом подозвать, чтобы наградить перстнем, и может таким же голосом объявить жестокое наказание.

– А как выглядит Астанаев?

– Он хакас. Носит бородку. Ходит тихо, крадучись. А зыркнет – так в душе все обваливается. Ему служат и старики, и маленькие дети в селах. Последнее время он что придумал. Захватит, допустим, Аркадий Петрович, вас. Привезет в лес, а родне говорит: «Если желаете, чтобы я Аркашу выпустил, узнайте мне то-то». И вся родня старается. Только выпускает он редко. Чаще говорит: «Это неинтересные новости. Старые». И люди уходят ни с чем.

– А если мы пойдем с вами на ту поляну, – сказал Голиков, – вы не вспомните дорогу?

– Я в тайгу больше не хожу. Но вам, Аркадий Петрович, помогу. Поговорю с одним человеком. Если договорюсь, сообщу Е руне.

Тройной капкан

Голиков с Никитиным приехали в Чебаки. Их сопровождали восемь кавалеристов.

Последнюю неделю в окрестностях Чебаков часто появлялись мелкие группы соловьевцев. То с ними сталкивались красноармейцы, то их видели местные крестьяне.

Правда, заметив красноармейцев, «горные партизаны» старались уйти, не вступая в бой. Но Голикова удивил такой случай. В селе Фыркал трое бандитов, забрав коня с подводой и пять мешков хлеба, оставили расписку, что конь с санями будет возвращен через три дня, а взятый «в долг» хлеб – осенью. Расписка была за подписью полковника Макарова. Надо полагать, она была заготовлена заранее. Однако сани и конь действительно были через три дня возвращены вместе с пустыми мешками.