Студент

- Каждый свой путь проходит сам, - философски изрек Юрка.

- Via dolorosa! - добавил я.

- Это что? - не понял Юрка.

- Это "путь страданий", - перевел я.

Глава 14

У отца в больнице. Последние слова прощания. Мишка Монгол и его благодарная память о моем отце. Мы вспоминаем улицу и наших товарищей.

Дома мать сказала, что приходил Миша Монгол.

- Мишка? Приехал? - обрадовался я. - Где он сейчас?

- Подожди, сынок, - сказала устало мать. - Никуда твой Монгол не денется. Дома он... Я была у отца, говорила с врачом.

Я вопросительно смотрел на мать.

- Врач сказал, чтобы мы готовились к худшему. У него рак. И уже сделать ничего нельзя. У него такие боли были, а он терпел. А мы все за сердце боялись.

Мать заплакала, уткнувшись в ладони рук. Я как мог утешал ее.

- Отец просил зайти.

Я поспешил в больницу, хотя утром уже был там.

Отец лежал высоко на подушке, глаза его были закрыты. На легкий скрип дверей он открыл глаза и, увидев меня, улыбнулся вымученной улыбкой, как будто пересиливая себя.

- Сынок, - сказал он слабым, но полным любви голосом, - ты пришел. Спасибо.

Он замолчал. Молчал и я.

- Вот видишь, - заговорил снова отец, - все когда-нибудь кончается. И мы не вечны... Володя, может быть, это наша последняя встреча.

- Подожди, - остановил меня отец, заметив, что я хочу возразить. - Я уже не встану. Смирись с этим... Это диалектика. Так уж мы устроены: умирает все живое. Но почему-то человека пугает это... Мы знаем, что, в конце концов, умрем, но стараемся не думать об этом и гоним от себя эту мысль... Кто-то верит в бессмертие души, кто-то верит в перерождение... Я не знаю, и никто не знает, что там... У нас нет Веры, веры в Бога. А вместе с этой Верой мы потеряли и культуру смерти... Твоя бабушка Василина - глубоко верующий человек,.. и я всегда с уважением относился к ее Вере... И у твоей бабушки Мани висели иконы, и она молилась.

- Я помню, пап, как ты одернул маму, когда она хотела, чтобы бабушка сняла иконы, - тихо сказал я.

- Да, сынок. У человека должна быть Вера. Верующие принимают и смерть легко... Сынок, я, как коммунист, должен быть атеистом,.. но пусть тебе не покажется странным моя просьба... Я хочу, чтобы меня похоронили по христианскому обряду и отпели в церкви... Об этом я уже попросил и маму.

Я со смешанным чувством слушал отца, слезы душили меня, и я еле сдерживался, чтобы не заплакать, глотая комки, подступавшие к горлу.

- Сынок, не надо слез, - предупредил отец. - Я ухожу

спокойно и без сожаления... Меня утешает то, что мое продолжение есть в тебе также, как твое продолжение будет в твоих детях... Жаль, что мне не пришлось увидеть внуков, но я благословляю тебя на любой твой выбор и знаю, что он будет разумным... Вот, пожалуй, все, что я хотел сказать.

И еще. Я тебя всегда любил и ухожу с любовью... А в трудную минуту обратись мысленно ко мне и, если что-то есть там, я помогу незримо... Да, я теперь знаю, к тебе вернётся твой дар. Распорядись им достойно. А сейчас иди. Я устал.

Отец закрыл глаза, и я выбежал из палаты, чтобы не разрыдаться в присутствии отца, человека, дороже которого у меня не было и не могло быть, потому что это был мой друг, наставник и единомышленник, и дал волю слезам.

Глухие рыдания сотрясали мое тело, и я стоял, прислонившись к стене, пока проходившая мимо сестра не подошла и не спросила участливо, нужна ли мне помощь. Я, еще плохо что-то соображая, вытер глаза и побрел на выход из больницы.

По дороге я зашел в Гастроном, купил четвертинку водки и пошел к Мишке Монголу. Домой я идти не хотел, справедливо полагая, что в таком разобранном состоянии я просто вгоню мать в депрессию.

Глухой забор дома Монгола оставался таким же латанным-перелатанным, как и несколько лет назад, только щели, которые раньше закрывали ржавые полоски железа и куски фанеры, обозначились и сквозь них виднелись заросшие грядки бывшего огорода. И калитка по-прежнему лежала нижним концом на земле, и Монгол, как когда-то, поправлял петли, чтобы она лучше открывалась.

Мы обнялись и пошли в дом. Дом Монголиса представлял собой не в полной мере дом, но малую часть его всего с двумя небольшими комнатёнками.

Я оглядел знакомую комнату. По-прежнему её загромождал старый комод и по-прежнему в углу стояла физгармония, которую мы с пацанами притащили от Свистковых, живших напротив в богатом доме, где ремонт делали военнопленные немцы, потому что Свистков Павел Сергеевич был поставлен начальником над ними.

- А ты чего такой смурной? - спросил Мишка.

- Отец при смерти, - мрачно сказал я.

- Жаль, - искренне посочувствовал Мишка. - Отец твой - человек ... Я ему благодарен за один урок, который он мне преподал. Тебе я этого не рассказывал. Да тебя тогда, по-моему, в пионерлагерь отправили... Однажды Юрий Тимофеевич позвал меня к вам в дом и поговорил со мной по-мужски, а скорее по-отечески. Своего-то отца я ведь почти не помню.

Я знал, что Мишкиного отца расстреляли как "врага народа" еще до войны. Мишкин отец Арвис Монголис работал начальником производства на пятом заводе. Его арестовали еще до войны по делу инженеров. Тогда прокатилась волна арестов по городу. Анна Павловна от горя чуть с ума не сошла, год исправно обивала пороги соответствующих учреждений, в конце концов, узнала, что он осужден на десять лет без права переписки за вредительство, ничего не поняла, но с тех пор в ее поведении появились некоторые странности. Вроде и нормальная, только вроде как немного не в себе.

- А твой отец, - продолжал Мишка, - поговорил как-то по-человечески, без нотаций, без нравоучений... В общем, я напился как-то с "хориками" со Степана Разина. Ну, напился - громко сказано. Много подростку надо? Выпил-то на копейку, а дури на рубль. Ну, и начал бузить. Купил сигареты, а курить-то мы никто не курил. А я сразу штук пять в рот и пытаюсь раскурить, не получилось - плюнул. Ну, что говорить, дурак. А тогда мильтоны злые ходили, и меня чуть не замели. Отбил Юрий Тимофеевич, отвел домой и не ушел, пока мать не уложила меня спать. А на следующий день он и позвал меня к вам домой, да и наставил на путь истинный. А ты сам знаешь, как подростку важно внимание настоящего мужика.

- Спасибо, Миш, за память, - с чувством поблагодарил я. - Давай выпьем за него.

Я достал из кармана четвертинку, и мы выпили по чуть, закусив Мишкиным хлебом и ливерной колбасой - все, что он мог предложить.

- Ну ты-то сейчас где и как? - спросил я, прожевав колбасу с хлебом.

- Директорствую в музыкальной школе в Гжатске.

- Сюда надолго?

- Хочу дом продать. А что мне здесь? Матери уже нет, родственников нет. Может, в Москву переберусь, приглашали, тоже директором музыкальной школы. Да и к учебе поближе. Я же заочно в консерватории учусь.

- Молодец, - от души похвалил я. - Да у нас никто и не сомневался, что ты своего добьешься, - добавил я.

- Володь, а как ребята? - пропустил похвалу мимо ушей Монгол. - Я что-то никого не встретил.

- А некого встречать. Витька Мотя в психушке.

- Как это? - не поверил Мишка. - Он же в армию пошел.

- Отслужил. Был там комсоргом. И здесь его назначили Председателем профкома жилстроя. Должность открепленная. У него и кабинет был, что у твоего министра. Мы с Мухомеджаном к нему ходили, вино яблочное пили.

- Ну и что случилось?

- Стали замечать странности. Идет и сам с собой разговаривает, руками размахивает. Сначала думали, просто манера такая у него - вслух рассуждать. Мало ли кто как себя выражает. Ну и не заметили, как он в психушку угодил. Да так там и застрял. Помнишь, Славка Григорьев жил в нашем дворе? Того хотя бы время от времени выпускали, а Мотю так мы больше и не видели. Говорят же, что тихое помешательство лечению не поддается.