Страница 5 из 7
–А старший где? Что-то я его не вижу.
Тоха и троица вылупили в недоумении на меня глаза. Переглянулись.
–Это ты о ком? Брат– вопросом на вопрос врезал Тоха
–Э, брателла– Подхватил Вадик– дело плохо. Ты случайно головой не стукнулся?
–Какой старший тебе нужен? – подхватил Петька– ты сам что ли не самостоятельный?
–Если тебе нужен старший– не отставал и Павлуха – вон, хош Тоха, хош Макс. Выбирай.
Опять я что-то не то сморозил и опять я ни чего не могу ни понять ни додумать. Мы едем в старом поезде без старших, без формы, без дисциплины. Быть может мы сбежали? Нет. Бред. Хотя если вдуматься то всё тут бред и сон. Только очень затянувшийся сон. Очень реалистичный. Таких снов не бывает. Или бывает? Чем сон отличается от реальности? Разве думаю я во сне о том, что это сон? Только проснувшись я пойму, что например фиолетовые облака на самом деле не существуют и кролики не умеют летать, но ведь пока мне всё это снится я буду воспринимать как должное.
Во сне нарушение законов физики не воспринимается как что-то невероятное. Во сне свои законы физики и более того, во сне я понимаю, что те законы физики, что действуют в другой моей реальности на самом деле невероятны и противоестественны и вот я уже уверен, что тот мир, где кролики не летают и есть сон. Просто часто повторяющийся сон. Из раза в раз.
Нет, я сейчас не сплю. Таких снов не бывает
Вагон качает, потряхивает, иногда весьма ощутимо, но он несётся в составе этого поезда. Несётся куда-то вдаль. Ребята притихли. Может задумались о чём-то, может просто расслабились. Я сам сижу погрузившись в свои тяжёлые мысли относительно своего психического состояния. Моё утреннее счастливое самоощущение теперь вызывает во мне такую же тревогу как и прочие домыслы и непонимание. Я был счастлив, думаю лишь потому, что забыл то, что должно было меня огорчать. Сейчас я хочу, стараюсь, из кожи вон лезу, что бы всё вспомнить, но принесёт ли мне это покой? Быть может смириться и жить одним днём, одним мгновением и этим быть счастливым? Да, так я выбьюсь из нормы, стану непохожим на других, но если я об этом не буду помнить то и пусть. Чего тогда бояться? Всё это хорошо, но сейчас у меня есть одно препятствие на пути даже к этому счастью идиота. Я еду в поезде, в вагоне и сойти, сбежать я не могу. Мне просто не позволят. Меня поймают думая, что спасают меня, посадят опять на поезд и окружив удушающим вниманием и жалостью заставят ехать дальше. А если вновь начну кричать, умолять, биться в истерике прося меня отпустить то решат, что я просто не понимаю в чём на самом деле состоит моё счастье. Мне они своё счастье оковами повесят на шею и заставят идти с ними в одной шеренге. Вернее заставят ехать с ними до конца в этом вагоне. Они будут решать, где у поезда последняя остановка. А я даже не знаю, хочу ли я туда.
***
Глава 3.
Уйти и вовремя вернуться.
***
“Капли, что падают в пустое ведро гулко гремят.
Подожди.
Пусть наполнится то ведро и звон ты услышишь. ”
(Нетсука Асахоши. Киото 1910 год)
***
Поезд мчится, вагон качается из стороны в сторону подобно подвыпившему забулдыге одиноко бредущему по пыльной дороге. Мои собеседники и опекуны угомонились, притихли, занялись какими-то своими делами. Тоха, смотрю роется в дорожной сумке на предмет поиска чего-нибудь съестного. Можно сказать это его неотъемлемое амплуа– вечно жующий великан добряк. Над ним за это смеются, а ему хоть бы что, знай себе жуёт, да похрюкивает от удовольствия. Раньше я и не замечал, как мне спокойно в его компании. Кажется, что вот этот точно от всего меня защитит. И не в дружбу, не в службу, а просто так, потому, что натура такая.
Та троица, что пристроилась на скамейке за Тохой тоже угомонилась. Павлуха кимарил прислонившись головой к окну. Вагон качается и Павлуха качается в так ему иногда постукивая темечком по стеклу, от чего он недовольно морщился, менял положение на более, как ему кажется удобное, но вновь качается, морщится и ёрзает. При этом глаза не открывает. Настойчиво пытается дремать. Или хотя бы делать соответствующий вид. Вадик не обращая внимание на друга гоняет железный шарик по маленькому лабиринту какой-то карманной головоломки. Шарик грохочет и громко стучит ударяясь о борта этого лабиринта. Не головоломка, а погремушка какая-то, будто не маленький шарик катается по плоским коридорчикам, а огромный железный валун скачет по крутым склонам каменистой горы. Этот шум раздражает не только Павлуху у окна, но и Тоху и Петьку, пытающегося читать какой-то очередной скучный роман о рыцарях и их прекрасных дамах сердца. И меня. Шарик бьётся уже не в лабиринте, он стучит по моему черепу катаясь по внутренней его поверхности. Но мы все терпим и молчим. Нам то ли лень сейчас устраивать разборки, то ли мы стараемся уважать чужие интересы и строим из себя мегаталерантных личностей, то ли просто боимся, что на смену этому шарику и этой забаве придёт что ни будь похлеще и пострашнее, например какая-нибудь дуделка-свистелка, которая наверняка припрятана в рюкзаке этого любителя трепать чужие нервы.
По началу, только вскочив на подножку я думал, что весь вагон занят нашей группой, но теперь вижу, что наших тут от силы человек десять, а остальные немногочисленные пассажиры– какие-то угрюмые бабки с узелками разложенными на сетчатых полках над окнами, рабочие в грязных замазанных глиной желтых робах с прислоненными там и сям кирками и лопатами, мамаши с детьми и пара хихикающих девиц в цветастых платьицах. Не самый интересный контингент, но от скуки и что бы оттеснить гнетущие мысли я стал их разглядывать и представлять кто они и что есть их жизнь и существование.
Вот бабки эти к примеру. Я от них ни слова не слышал, хотя сидят они чуть ли не на соседней скамейке. Три старухи, угрюмые, серые, закутаны в драные пальто и шали, и это в такую-то теплынь. Вместе ли они едут или это просто совпадение, что выглядят они почти как сёстры близнецы. Я не видел как они садились, как раскладывали свои узелки на полках, кто кому из них помогал или быть может игнорировал просьбы о помощи, но чувствовал, что этих женщин, а теперь, разглядев как следует в старухах я видел именно пожилых женщин, что-то роднит. Какое-то общее горе. Матеря едущие на могилы своих сыновей.
Я ужаснулся своей мысли выскочившей вдруг, из неоткуда. Почему именно она пришла мне в голову. Это могут быть кто угодно. Паломники собравшиеся проехаться по святым для них местам, дабы очистить истерзанные грехами большими и малыми свои души. Крестьянки возвращающиеся из города, куда они ездили на грандбазар за может быть шмотками или бижутерией, словом всем тем, что в их замшелой деревне ни за какие деньги не купишь просто по причине отсутствия оного. В конце концов это действительно могут быть матеря, но едущие навестить своих сыновей, куда ни будь, да хоть в те же тюрьмы. Нет. Мысль, что эти угрюмые женщины едут именно на могилу своих сыновей твёрдо засела в моей голове. Прочь, прочь, прочь этих старух. Не хочу об этом думать. Противно на них даже смотреть. И смотреть больше не буду.
Разглядывать грязных рабочих мне было и лень и скучно. Какая может быть у них жизнь или существование? Едут куда ни будь в карьер, копать вот этими своими кирками и лопатами глину из которой позже сделают кирпичи для господских дворцов. Отработают свою вахту, получат свой скромный грош, развернутся и поедут обратно в город, что бы грош этот просадить где ни будь в таком-же грязном трактире как и сами они. Выше им не прыгнуть, да и не нужно им это. Они на своём уровне и на этом уровне они возможно даже счастливы. Они копают землю, гребут её, терзают, но придёт время и сами они станут частью этой земли. Ни кто их не вспомнит, ни кто не заплачет. Просто на их место на их уровень придут новые с кирками и лопатами.