Страница 4 из 8
А потом поняла: она повязана с погубителем своей же кровью. Теперь Маре что сама Ешка, что хитник её девочисти -- оба едины.
Как только лучи солнца проникли в лес, твари поплелись в чащу погуще -- отсыпаться. Не скоро они покинут место, где пировали, а может, и вообще не уйдут. Будут поджидать новую еду: и честной народ, и крестоверцев. Им всё равно.
Ешка поднялась и -- как была, голяком, -- двинулась за нежитью. На обидчика даже не глянула. Оставила на суд его Бога-на-Кресте. И против своего Рода.
Ушкан этому несказанно обрадовался и кинулся было прочь, но остановился. А как же мешки и сумы с добром? У дяди, поди, и денежка водилась... Да и его топорик не помешает.
Но только пристроился потрошить чужое, как услышал тонкий высокий вой. Что такое? На волчий не похоже. Может, див, про которого отец сказывал? Поднял глаза: перед ним стояло лесное страшилище! Ростом взрослому мужику по колено, одноглазое, с отвисшей губой. Руки до земли, уд как стручок, а ноги кривей оглобли. Тьфу, срамота, мерзость!
Ушкан швырнул в уродца топор.
И тут же всё помутилось перед глазами от свирепой боли.
Ай! На Боли-бошку [дух, вызывающий страшную головную боль] нарвался! Всё, конец ему, Ушкану! Старики говорили, что если Боли-бошка привяжется, то не отстанет, пока не изведёт человека. Или сам хворый на себя руки не наложит.
Ушкан, схватившись за голову, которую словно тьма змей разом жалили, заметался меж сосен. Всё бросил, помчался вслед за девкой, которая, видно, его так наказала за насилие.
Догнал, дёрнул за хрупкие плечи, развернул малую и бросился на колени перед ней:
- Прости-помилуй!
Увидев пустые, отстранённые девкины глаза, точно она сама нежить, завыл так, чтобы голоса Боли-бошки не стало слышно, уткнулся головой в землю.
Девка, словно во сне, пошла себе дальше, а Ушкан двинулся за ней на четвереньках, как пёс.
2
Ешка сначала как будто ничего не видела и не слышала, но потом обратила внимание, что земля под ступнями превратилась в чёрную сыпучую пыль, а вокруг не деревья, а обугленные стволы. Только поодаль, по обе стороны широкой тропы -- и сани, и телега проедут - стояли осины, обвязанные выцветшими лентами.
Дорога в урочище Мары! Но ей на неё нельзя ступать. Эта дорога для людей... Для стариков, которые по своей воле отправляются в Марин дом, чтобы принять там смерть. Ею когда-то привезли бабку Шушмару.
Но привычной горечи при мыслях о той, что качала ей зыбку, Ешка не почувствовала. Только желание -- узнать, кто теперь она и что сделать, чтобы отомстить. Кому? Да всему миру, из которого она была вырвана людским злодейством и непотребством.
Ешка так и пошла вперёд, продираясь через мёртвые ветки, с силой вытягивая ступни из похожей на золу земли без единой травинки.
Позади кто-то залился диким воем. Ешка даже не вздрогнула. Зверь ей не страшен. А одна нежить другую не тронет. И вдруг в этом завывании она различила слова:
- Прости-и-и! Не броса-а-ай!
Ешка обернулась. Вот чуяла, что нельзя этого делать на Мариной земле, и всё об обычаях знала, но отчего-то поступила поперёк...
Меж остовами деревьев, перемазанная чёрным, оцарапанная до крови, с мордой, покрытой насекомыми, металась какая-то тварь -- не то собака, не то человек на четвереньках. Точно, человек...
И вдруг Ешка ощутила голод.
Рот наполнился едкой слюной, живот скрутили спазмы. Только чужая жизнь сможет успокоить запылавшее нутро!
А человек, пуская сопли, вдруг уткнулся в землю, стал загребать прах, сыпать его обеими руками на голову, словно стремясь зарыть её, спрятать от чего-то. Его спина, еле прикрытая разодранной рубахой, всё время вздрагивала, как от невидимого прута.
Ешка заметила поодаль уродца на кривых ножонках и улыбнулась: всем нужно кормиться. Ну, охоч Боли-бошка до мозгов, так что уж... Она не коснётся чужой пищи. Тем паче той, которая принадлежит дневной твари.
И тут Ешку словно иглой прошило: этот потерявший разум человек - её насильник! Что ж он не просит милости у своего крестового бога? Ради которого поглумился над ней, древним обрядом и всем Ешкиным Родом!
Пока она размышляла, предоставить ли судьбу разбойника лесному уродцу или самой расправиться, сыпучая земля словно закипела.
Из неё показались кости -- множество рук высовывалось из чёрного праха. На них уже не было плоти, но в движениях чувствовалась какая-то сила... или жажда -- схватить, утянуть туда, где живых не бывает.
Ешка замялась: неясно, чего от неё хотят обитатели Мариного урочища. Должна ли она остаться здесь ещё одной горсткой мёртвой земли? Потерять человеческий облик, обратиться в злобного духа? Или ей буден дан другой урок [устар. наказ]?
В лодыжку вцепились жёлтые кости с тёмными кривыми ногтями. Ешка не воспротивилась, только подняла голову к серому небу с белым пятном вместо солнца. Попрощаться, что ли...
Когда же она, ожидая своего конца, опустила взгляд, то её уже никто не держал. Зато перед ней оказалась сама смерть -- сгнившие до кости останки человека в рубище, с седыми волосами на черепе. Только в глазницах клубился, точно туча, пересыпался чёрный песок. Челюсти с двумя торчавшими кривыми клыками не дрогнули, остались недвижны, но послышался голос:
- Спрашивай...
- Что мне делать? - задала вопрос Ешка и вдруг ощутила в пересохшем рту солёную влагу. Неужто это те слёзы, которым она не дала пролиться, когда над ней глумился враг?
- Ты можешь всё... - прошелестел ответ. - Храни бубен...
Ешка, хоть и уже не чуяла в себе ничего человеческого, удивилась:
- Какой бубен?
Скелет высунул из-под рубища кость и поднял её, указывая за спину Ешки.
Она обернулась... Почувствовала, как шевельнулись волосы на затылке.
Огромные сгнившие руки крепко вцепились в обидчика. А мощная лапы, на которых кое-где ещё были мускулы, сдирали с его спины кожу кривым ножом.
В Ешке что-то оборвалось. Да, она хотела смерти разбойника, но человеческой смерти... Видеть же, как струится кровь, как поднимается пласт желтоватой, в багряных разводах и крупинках жира, кожи, которая тут же подсыхает и синеет, стало невмоготу. И, глядя на судорожно дёргавшиеся в смертной муке рёбра обидчика, Ешка впала в беспамятство.
Когда очнулась на твёрдом, не поверила глазам: на месте мёртвого места зеленела трава, возвышались деревья. Возле неё лежал бубен -- небольшой, какие привозили для дитячьей забавы от кипчаков [половцев], когда ещё не воевали с ними. Ешка подняла бубен, дотронулась пальцем до тонкой кожи. Раздался тихий звук. Мирный, чистый... как журчание речки. Ясный и правильный, как мир, в котором она жила раньше. Вот бы всё стало по-прежнему!..
Она вскочила.
И поняла, что по-прежнему уже ничего не будет.
Неподалёку распростёрлось тело с ободранной спиной, взявшейся коричневой коркой, над которой роились мухи. По застывшим багровым потёкам бегали мураши и два чёрно-красных жука-падальщика.
Но человек был ещё жив, хоть и не стонал. Голова свёрнута набок. Шевелились губы, вспухшие синим пузырём. Редкое дыхание приподнимало запавшие межреберья.
Ещё дальше валялось то, что осталось от Боли-бошки. А вот у него костей, кроме остова, не оказалось. Ешка поняла, из чего сделан её бубен. Но не выпустила его из рук.
И вдруг тело издало хриплый звук:
- По-ги...
Ешка поняла: недобиток просит помощи. И ещё то, что уйти просто так она не сможет, хотя не чувствует больше ненависти. И покоя прощения тоже. Просто этот полумертвец может ещё пригодиться. Для чего? А зачем болотницы заманивают прохожих? Или русалки поют свои песни зазевавшимся людям?
Ешкин живот вновь свело от голода. Но вид запёкшейся крови недобитка заставил ноздри брезгливо затрепетать -- негоже ей питаться падалью. Ну или почти падалью...
Она легонько стукнула пальцами в бубен, думая о еде... о чистой, живой, здоровой крови, которая потоком хлынет в сухое горло, наполнит теплом...
Бывший насильник шевельнулся, закорячился, поднимаясь.