Страница 16 из 36
– Что вы, что вы, Светлана Иосифовна! – дрогнул человек с перебитым носом, вспомнив насмешливо-безжалостные глаза ее великого отца. – Избави бог! Просто мой жизненный опыт говорит, что часто люди, так решительно порывающие друг с другом, потом жалеют об этом всю жизнь. Но… что разорвано, то уже не соединишь в единое целое.
– Успокойтесь, Соломон Михайлович, я жалеть не буду.
– Ах, этот максимализм молодости! – вздохнул Соломон Михайлович. – А ведь у вас сын, вы лишаете его благотворного отцовского влияния.
– Мой сын в таком благотворном влиянии не нуждается. Лучше уж никакого.
– Это жестоко и по отношению к сыну, и по отношению к отцу.
– Вам-то откуда знать? Из ваших пьес?
Соломон Михайлович на это не нашелся что сказать. Конечно, это была вопиющая бестактность со стороны женщины, но он пришел сюда не ссориться. К тому же надо было оставить открытой дверь на будущее, когда женщина перебесится и одумается. И он не нашел ничего лучшего, как закончить этот бесполезный разговор на примиряющей ноте:
– Не смею вас больше отвлекать от ваших занятий, Светлана Иосифовна. Всего вам доброго. Всего доброго. И я бы сказал: до скорого свидания! – и Соломон Михайлович, кланяясь и пятясь задом, вышел из комнаты.
Хлопнула входная дверь.
Женщина зябко передернула плечами.
Глава 12
Соломон Михайлович вышел из подъезда дома и направился в сторону Болотной площади. Со скамейки поднялся молодой человек, пошел ему навстречу.
– Дурак ты, братец мой, – сказал Соломон Михайлович, когда они сблизились. – Такую женщину упустил.
– Так уж и такую, – презрительно хмыкнул молодой человек. – Есть и поинтереснее. Представляете, каково каждый день ложиться в постель с такой, извините меня, мымрой. Да еще сухой, как копченая вобла. Когда ей было восемнадцать – куда ни шло, а едва перевалило за двадцать, да еще после родов…
– Зато у нее есть такой папа, какого нет ни у какой другой. А это такое достоинство, что можно и потерпеть.
– Да что толку с этого папы, если я его и в глаза не видел за все эти годы! – воскликнул молодой человек. – Он меня на пушечный выстрел к себе не подпускает. Уж это-то вам хорошо известно.
– Известно. Но это еще ничего не значит. Надо было так себя вести, чтобы заинтересовать его, а ты вел себя неумно, как какой-нибудь задрипанный славянин.
– А умно – это как? Записаться добровольцем в ополчение, отправиться на фронт и там погибнуть с криком «За Родину!», «За Сталина!»? Так, что ли? Вы-то не записались. А с какой стати стал бы записываться я! Я и пошел… в ГАИ. А он узнал и сказал, что ноги моей в его доме не будет. Так что я должен был делать? Уйти из ГАИ? Пойти под пули? Между прочим, и в Москве милиции приходилось ходить под пулями: бандиты, мародеры, сигнальщики, диверсанты. Сколько моих товарищей погибло от их пуль и финок! А еще от бомбежки. Вы-то всего этого не знали: в Ташкенте сидели, там не стреляли и не бомбили.
– Стыдно тебе сравнивать меня с собой. У меня была своя миссия, ничуть не легче военной.
– А у меня своя. Тоже не самая легкая.
– Но я думал о других, а ты лишь о себе самом. И она правильно сделала, что выставила тебя из своего дома. Так зачем, спрашивается, я ходил ее уговаривать? Зачем унижался перед ней?
– Потому что она нужна вам, а не мне. Потому что вы хотели через меня оказывать нажим на ее папашу, вульгарного антисемита. Вы и теперь этим занимаетесь, носитесь со своей идеей еврейского Крыма, государства Израиль и что-то там еще. А я-то тут при чем? Я все равно из Москвы никуда не поеду. Разве что в отпуск. Мне и здесь хорошо. И тысячам других евреев тоже.
– Ты очень плохой еврей, Григорий Морозов. Если было бы можно отлучать евреев от еврейства, я бы тебя отлучил. И твоего папашу, и всех твоих родственников. Потому что у них грязные руки. Потому что они позорят евреев.
– Вы, что ли, товарищ Вовси… э-э, простите, товарищ Михоэлс, – вы что ли лучше?
Соломон Михайлович Михоэлс брезгливо передернул плечами и полез в карман за папиросами. Они закурили – каждый свои. И теперь стояли, смотрели, как в сторону Большого Каменного моста с тяжелым подвыванием и дребезжанием колоколов ехали красные пожарные машины. Каждый думал о своем.
Григорий думал о том, что сегодня вечером он встретится с очень симпатичной девицей, студенткой театрального училища, которой вчера представили его как свойственника самого Сталина, и она весь вечер не сводила с него изумленного взгляда, точно он прилетел с другой планеты. Дура, конечно, но весьма восхитительная дура. Однако девица – это на время, а надо обзаводиться женой постоянной, между тем кандидаток определенного круга на эту должность не так много: одни еще не созрели, другие вот-вот перезреют. Впрочем, он готов и на перезрелую, но чтобы рангом не ниже дочери члена политбюро или, на худой случай, министра. Но попробуй-ка к ним подступись.
Соломон Михоэлс думал о том, что еще надо сделать, чтобы Сталин поскорее принял решение о создании Крымской еврейской автономии, чтобы он решительнее способствовал образованию государства Израиль. И то и другое очень заботило Михоэлса, как и тот факт, что американские евреи-толстосумы, с которыми он общался в Америке во время поездки туда в сорок третьем, больше склоняются к крымскому варианту, чем к палестинскому, опасаясь, что евреи из Советского Союза создадут там коммунистическое государство, форпост России на Ближнем Востоке. Глупее этого ничего придумать нельзя: уж кто-кто, а советские евреи сталинским коммунизмом наелись до блевотины. Но все его осторожные попытки переубедить американских евреев-толстосумов не увенчались успехом. Они и его, Михоэлса, считают приверженцем Сталина и агентом НКВД. А он не мог им доказать обратного, потому что рядом всегда крутился Ицек Фефер, тоже агент НКВД, и каждое слово, произнесенное в его присутствии, стало бы известно наркому госбезопасности Абакумову.
Морозов кашлянул, привлекая к себе внимание, вопросительно глянул на старика: мол, что тебе еще-то от меня нужно?
Михоэлс встрепенулся, посмотрел на Морозова снизу вверх, презрительно оттопырил нижнюю губу:
– Ты, собственно говоря, мне не нужен. Можешь отправляться к своим шалавам. Когда понадобишься, я дам тебе знать. Но имей в виду, что твой вопрос зависит от тебя самого. В том числе и твоя карьера.
– Ну, это уж я как-нибудь сам, – усмехнулся Григорий Морозов, повернулся и пошагал в сторону Большой Ордынки.
Михоэлс проводил его сумрачным взглядом. Эти молодые евреи – они совсем не такие, как их отцы. У них на уме только удовольствия, карьера, и никаких общественных интересов.
«Упустили мы молодежь», – подумал с огорчением Михоэлс. Однако предаваться унынию было не свойственно его деятельной натуре. Не получилось здесь, получится в другом месте. И он, бросив папиросу, вернулся к дому, который только что покинул, вошел в другой подъезд, кивком поздоровался с пожилым швейцаром, выглянувшим из своей кабинки. Тот, узнав Михоэлса, вышел из нее, глупо улыбаясь, и сделал какой-то странный жест руками перед собой: не то помахал ими в немыслимом реверансе, не то как бы размел перед посетителем невидимой метлой невидимый же мусор. Странный какой-то жест, и Михоэлс, войдя в лифт, попытался этот жест повторить перед висящим зеркалом, но вышло не так, как у швейцара, а как у придворного Людовика Четырнадцатого.
Впрочем, черт с ним! Не до реверансов.
Выйдя из лифта, Михоэлс остановился у двери, на которой тускло отсвечивала медная табличка, нажал кнопку звонка.
Глава 13
Дверь открыла Ольга Евгеньевна Аллилуева, самая старшая из рода Аллилуевых и самая зубастая из них и сварливая.
– А-а, Соломо-он, – произнесла она, но произнесла так, будто ждала другого, а тут – на тебе, какой-то Соломон.
– Здравствуйте, Ольга Евгеньевна, – расцвел Михоэлс приветливой ухмылкой. – Вот шел мимо, решил заглянуть, проведать, как вы тут живете.