Иначе — смерть!

— А «Наполеон»? Вы подчеркнули: «в том-то весь ужас».

— Алексей Кириллович, она напугана, может, мы сейчас не будем…

— На столе возле лампы, — перебила Дуня лихорадочно, — стояла бутылка и два стакана: один с водой, другой с коньяком на донышке. В садовом кресле сидел мертвец и улыбался.

— Вы сразу поняли, что он мертв? — спросил Алексей.

— Он же предсказал.

— И вы, конечно, убежали?

— Я вошла в дом.

— В дом? — удивилась Катя. — Ты не побоялась…

Алексей перебил быстро:

— Вы видели там кого-нибудь, кроме мертвеца?

— Нет! — крикнула Дуня.

— Вы уверены?

— Отстаньте от меня!

— Голубчик, успокойся, — вмешалась Катя и дрожащей рукой провела по девичьему «солдатскому» ежику, бессознательно повторив слова и жест Ксении Дмитриевны. — Ты очень храбрая девочка.

— Я дура. Оставила отпечатки пальцев на стакане и бутылке.

— Господи, зачем ты туда вообще входила?!

— Он был еще теплый.

— Ты… дотронулась?

— Да.

— А потом что ты делала?

— Сидела на кровати.

— Почему?

— Боялась выйти.

— Почему? — повторил Алексей Катин вопрос, но с более жесткой интонацией.

— Катя! — взмолилась Дунечка с немыслимой для обеих фамильярностью. — Скажи, чтоб он ушел.

— Алексей Кириллович, я прошу вас…

— Я должен знать, — сказал он коротко, и женщины почему-то смирились.

После молчания Катя спросила:

— Ты схватилась за стакан и бутылку, наверное, потому, что Глеб говорил про яд?

— Наверное.

— И вы определили, что в коньяке… — начал Алексей.

— Ничего я не определила. Следователь сказал, что Глеб скончался от цианистого калия, — угрюмо отрубила Дуня.

— От цианистого калия? — изумилась Катя. — Но ведь это мгновенная смерть! И сильный запах миндаля.

— Почитываете детективы? — поинтересовался Алексей.

— У меня папа работал фармацевтом… тут, в аптеке напротив. Где обнаружен яд?

— В стакане с коньяком.

— Не в бутылке, точно?

— В стакане.

— Значит, наша компания вне подозрений, — констатировал Алексей. — Если только убийца не последовал за Глебом в Герасимово.

— Господи, зачем? — вырвалось у Кати.

— Чтобы убить.

— Ваше остроумие ободряет, конечно…

— Прошу прощения. Надеюсь, самоубийство. Записку он оставил?

— В том-то и дело, что нет! — закричала Дуня.

Катя сказала медленно:

— Наверное, оставил. Да, я тут на столе нашла листок и после звонка следователя сверила его с письменной работой. По-моему, его почерк.

— У вас оставил? — удивился Алексей.

— У меня.

— Что в записке?

— Нечто непонятное, но… — Катя поднялась, взяла со стола сумочку, достала записку. — Вот.

— Что он пишет? — воскликнула Дуня нетерпеливо.

Катя включила свет — тяжелую старомодную люстру под потолком, — который на миг ослепил, но как бы вернул в реальность, страх сумерек отступил. И прочитала негромко:

— «Человек не имеет права распоряжаться чужой жизнью и смертью. Вы ничего не боитесь? Напрасно. Вам не снится черный сосуд и благовонный миндаль? Приснится, обещаю. Я убедился сегодня, увидев запечатанную тайну мертвых. Жизнь кончилась, да, но поклон с того света я вам передаю. И еще передам не раз, чтоб ваша жизнь превратилась в ад».

Все трое молчали, усваивая услышанное, пока Дуня не заявила:

— Я же говорила вам, что он псих.

— Завтра я отдам это следователю, Дунечка, чтоб никто не смел тебя подозревать.

— Дайте я перепишу, — предложил Алексей.

— Я уже…

— Перепишу для себя, — настоял он и аккуратно переписал текст в свою аккуратную книжечку (вместе, заметила Катя, с «координатами» следователя).

Дурная наследственность

— Евдокию Боброву никто в отравлении не обвиняет, — перебил Мирошников на полуслове защитительную речь Кати. — Точнее, возникли некоторые сомнения вначале, уж слишком девчонка была не в себе.

— Не в себе?

— Болезненные галлюцинации.

— Боже мой! Но ведь она сообщила в милицию о случившемся?

— Она. Позвонила со станции, вопила так, будто ее убивают. Однако картина вскоре начала проясняться. А уж теперь, после вашей записки…

— А мне ничего не ясно.

— Вы не знаете подоплеки. Тут наследственность: полгода назад отец Глеба Воронова точно так же покончил с собой.

— Точно так же?

— Вплоть до деталей: коньяк «Наполеон», цианистый калий, в том же садовом кресле, смерть наступила с девяти до десяти вечера. Знаете, он даже улыбался. Я как раз вел то дело, ну, вспомнил и сопоставил.

— Из-за чего отравился отец?

— Конкретная причина не установлена. Жена и сын покойного подсказали: с юности страдал депрессией, выражающейся в тяге к самоубийству. И прежде были попытки.

— Господи, как страшно!

— Да уж… если б вы знали, с какими психическими аномалиями нам приходится сталкиваться.

— Отец оставил записку?

— Там все честь по чести: прощается, просит прощения, не винит.

— У кого он ее оставил?

— На столе перед ним лежала, чуть подмочена коньяком, видно, рука дрогнула. Там же связка ключей от квартиры и дачи. Словом, все сходится.

— Где же они взяли яд?

— Оригинальный у нас с вами допрос получается, правда?.. Ну, так уж и быть, случай необычный. Жена Воронова — лаборантка в НИИ, он приходил к ней на работу.

— И Глеб в лаборатории взял?

— Не думаю. После нашего визита весной там, кажется, порядок строгий навели. Во всяком случае, обещали. У меня наметился такой вариант. Отец с сыном должны были кое-что с дачи в Москву перевезти. Глеб подъехал позже (в пол-одиннадцатого вызвал милицию) и увидел мертвого отца. Представляете, какое потрясение? На этой почве он впоследствии и… В общем, мы обнаружили под столом скомканный листок из записной книжки (не записку, а другой) со следами цианистого калия. Очевидно, покойный в этой бумажке принес яд. Вот я и думаю: не прихватил ли сын еще до прибытия следственной группы оставшуюся, может быть, часть порошка? Его не обыскивали.

— И сейчас бумажку обнаружили?

— В том-то и дело: под столом, скомканную, с теми же следами. Только листок из книжки сына.

— А вам не кажется странным, что все повторено точь-в-точь?

— Конечно, странно — для нормального. А для человека, одержимого манией, — как раз очень характерна, даже обязательна, я бы сказал, идентичность способов и стилей.

— Значит, вы считаете дело законченным?

— В принципе законченным.

— А мне хотелось бы… — сказала Катя нерешительно. — Можно вас еще кое о чем спросить?

— Зачем вам все это? Любопытство мучает?

— Что-то мучает, сама не пойму. Пожалуйста!

Мирошников, лысый, рыхлый, словно согнувшийся под грудой дел, взглянул на наручные часы.

— Даю вам пять минут.

— Чьи отпечатки обнаружили на даче?

— Самоубийцы, его матери и Евдокии Бобровой.

— У отца тоже стоял коньяк с водой на столе?

— Нет, только коньяк.

— А Глеб запил коньяк водой?

— Ингредиентов цианистого калия в воде не обнаружено.

— Зачем самоубийце была нужна вода?

— Он же с пьянки приехал, может, страдал от жажды.

— Но его ждала смерть, он знал!

— Человек в таком состоянии за себя не отвечает.

— В каком? Разве он был сильно пьян?

— Да нет… вскрытие показало. Во всяком случае, он принес из колодца полное ведро воды.

— Тогда, ночью принес?

— Да. Вокруг ведра на лавке свежие потеки, на ручке его отпечатки пальцев.

— Глеб все задумал и исполнил, как отец; а «Наполеон» в моем доме появился совершенно случайно.

— Да этого пойла сейчас на каждом шагу… вполне вероятно, что именно бутылка у вас на столе и заставила человека с надорванной психикой ускорить развязку.

— Хорошо. Зачем тогда он позвал с собою Дуню?

— Чтоб кто-то обнаружил труп, лучше не мать — так он, возможно, рассуждал. Или более глубокое извращение: кого-то напугать после смерти. И такое бывает. Он ведь и за столом угрожал, речи держал, так?