Страница 7 из 13
Домик весь разнесли. Садоводческое товарищество дышит на ладан. Сегодня только двенадцатое сентября, а огородники урожай весь сняли. Знамо дело, боятся. Не увезёшь домой урожай, за тебя это сделают другие.
Дачная улица словно вымерла. Это в разгар бабьего лета! Ну, ничего, Бог с ними, с дачниками. Я-то знал, чем вся эта перестройка кончится. Предчувствовал, что рынок, который нам обещали, быстро превратится в бардак. Смотри, всё растащили. Мне-то что? Не жалко. Оставлять всё равно некому. Ломит тело, ломит. Спасу нет. Закопал свои деньжата в стеклянной банке на огороде. Грабители ищут в доме, пусть ищут. Оголтелые. Скоро кирпичи таскать начнут. У меня-то что, у меня не домик – сарай. Дождь переждать – и ладно, а у народа дома были хороши. Соревновались между собой, у кого круче. Дураки. В нашей стране частная собственность обречена. Это я ещё с юности усвоил. Поэтому и не тратился понапрасну. Всё за счёт государства. Я свои честно заработанные деньги всю жизнь тратил только на себя. Хорошо питался, вкусно выпивал. Получается, вкладывал деньги не в Сбербанк, а в своё здоровье. Вот и молодец. Выиграл. Хоть здесь надурил родное государство. Оно думает: я дурак, а я – умный. Всё считаю. Я и в «МММ» вложить успел, и забрать смог. Не жадный. От того и удача. А те, кто слюни распускал от жадности, ожидая двухсот процентов прибыли, до сих пор локти кусают.
Ох, и больно мне, ох, и тяжко мне. Где же эта хвостатая бегает? Может, помогла бы чем…
Был у врача. Не зря ходил. Утром стало полегче. Отпустило. Просветлела голова. Ноги пошли бойко. Настроение поднялось. Врач осмотрел. Подключил какие-то датчики (как он сказал: «Снял импульсы с важных жизненных органов») и выдал мне результат. Содрал правда, прилично, но дело не в деньгах. Сказал: «Вы, дедушка, на свои восемьдесят один не тянете. Лет на семьдесят», но вижу по глазам: врёт. Дурак я. Рассказал ему об эксперименте, не поверил. Посмеялся, но вежливо, не как та сволочь толстохаряя в халате. Предложил ходить к нему хоть каждый день. Главное – не нашёл никаких отклонений. Если заплачу (взятку, конечно), то он меня обещал положить на томограф. Врачи знают, что это такое, мне трудно объяснить. Долго мне рассказывал он об этом чудо-аппарате. Руку поглаживает. Очень обходительный врач. Очень. Томограф для меня бесплатно, но очередь среди ветеранов большая. Вот и надо кое-кому деньжат дать. Чтобы вроде без очереди попасть на него. Вещь хорошая. Надо посмотреть, но вот что удивительно – говорит: «Сердце у вас и внутренности невероятно сохранились. Потенциал большой. Редко такое бывает». Говорит: «Жить вам, дедушка, до ста лет». Ха-ха. А гадалка говорила – 80. Вот оно теперь как. Сто лет дедушка может прожить. Ну, и Иван свет Алексеевич удружил, дал радости на конец жизни, а ведь думал – помру. Думал, отдам Богу душу. Ей-ей, отдам. Ан, нет. Сто лет – это совсем неплохо. Хороший врач. На томограф схожу. Оплачу. Ради науки. Что ж теперь сделаешь, если не верят. Говорить больше никому не буду. Смеются. За дурачка принимают, а Яков Владимирович Намедни никогда в дураках не ходил и ходить не будет. Так-то.
Решил раз в месяц ходить к этому парню. Володей, вроде, звать. Обходительный молодой врач. Дороговато, но ради науки. Может, потом, когда дойдёт до нашего дурного государства, что оно теряет, может, возместит расходы. Хотя вряд ли дождёшься от них. Сколько лет пропахал на государство, а толку? Если нет родных и близких, то никакому государству ты не нужен. Отброс общества. В пенсионном фонде смотрят, как на зверя. В каждом взгляде укор – что прожил двадцать один год после пенсии. Им надо, чтобы ты умирал в пятьдесят девять лет одиннадцать месяцев и двадцать девять дней. Вот тогда радость на лицах и аплодисменты. Одиночество – вот что плохо. Маруська так и не появилась. Готовит что-то, зараза. Не верю я ей. Не к добру.
Всю неделю хворал. Из квартиры не выходил. Разве что в обед, солнышко пригреет осеннее, вот и иду подышать на лавочку возле подъезда. Сяду на солнышке и сижу, внутрь себя смотрю. Что-то меняется в моих внутренностях. Соседи тоже замечают. Говорят: «Молодеешь, дяденька». Молодеть-то молодею, но тяжко. На душе кошки скребут. Отчего, не знаю. Тоска. Такая тоска подступила – не рассказать. Хоть реви белугой, хоть плачь. Может, в церковь сходить? Поделиться с Богом своими горестями? Так ведь не примет Бог-то. Столько лет не верил – и вдруг проникся. Болит всё. Пятна по пузу пошли. Большие, тёмные, вроде, как синие. Доковылял до платного врача Володи. Щупал-щупал, смотрел-смотрел, чуть не скоблил кожу ножичком. Не знаю, говорит, что и сказать. Науке это образование пигментного пятна не известно. Обещал научную литературу почитать. Деньги содрал, конечно, сволочь, но парень хороший. Спросил, не беспокоит ли. Говорю, нет. Пятно и пятно. Одно, другое, третье, не горит, не ноет, не чешется. Что за выделения, почему цвет такой необычный? Ничего не сказал. Сам не знает – по глазам видно.
Из поликлиники приехал на маршрутке. Колени не шевелятся ни туды, ни сюды. Хоть тресни. Еле доковылял до дивана. С тех пор и лежу. Всё болит и шевелится, колет и ноет. Что такое дал этот Ивашка, вдовий сын? Подсунул какую-то гадость. Зачем съел? Умер бы давно – и дело с концом. Вон и гроб в подвале гниёт. А так бы вместе гнили. В сырой земле. Что-то я ною. Это всё для науки. Для будущего поколения. Пусть знает, как достаётся бессмертие. Для наших стариков сто лет – это фантастика, вот бы дожить бодрячком, а потом и умереть не жалко. Раз – и в квас. Сто лет дело хорошее, но уж больно мне как!
Маруська объявилась. Увидела меня страдающего и глаза-то у неё загорелись от радости. Подумала: всё, издыхаю я. В деревню ездила. Картошку родне собирать помогала. Привезла самогону литров семь. Вот гульба начнётся. Ласковая. Может, говорит, врача вызвать? А сама доволь-нёханькая. Аж противно. Ну вот, как после этого жить? Все хотят моей смерти. Кости ломит, пятна всё крупнее. Синие стали – как тучи грозовые с каким-то отливом. Ничего не стал рассказывать Маруське. Выписывать её надо. Только встану на наги, так и займусь. Пойду в ЖЭК, выпишу её к чёртовой матери. Улыбается. Небось, в подвал сбегала. На гроб посмотрела, цел ли ещё, не сгрызли ли крысы. Да цел, цел. Сам проверял на всякий случай. Такая дрянь – не гроб, а одни убытки. В таких гробах бомжей хоронят. Под материей доски с обзолом. Это разве дело? Самую гниль подсунули. Маруська квартиру хочет хапнуть, а на гроб денег ей жалко. Вот бабы пошли. Никакой совести. Хотя какая разница, в чём лежать? Мне будет всё равно. Жизнь прошла. Чем заслужил я такой конец? Зачем судьбе меня обнадёживать? Ну, умер бы, как гадалка сказала, в 80 лет. И концы в гроб. Так нет, посмеялась надо мной судьба-злодейка, Ивана подсунула с его таблетками проклятыми. Живучий. Запах – ужас. Кал чёрный. Чего там внутри случилось? Словно одна грязь была всю жизнь. Лопатой скреби – не выскребешь. На унитазе сижу по полдня. Вонь такая, что спасу нет. Не помогает дезодорант, что Маруська приволокла. Хорошо хоть замок сняли, а то бы на балкон в ведро ходить пришлось бы. Ох, жизнь, нас плющат, а нам некого. Так и умереть недолго. Жаль. Только жить начал. Только радость жизни понял и осознал. Свечку поставить надо. Может, поможет?
Словно током ударило. Лежу утром, а оно как тряханёт. Словно во мне живое что-то. Все мышцы задрожали. И такая слабость по всему телу пошла, но после этой слабости рот открыл, как-то даже вроде сам, а фактически челюсти разомкнулись, язык вылез наружу, а лёгкие сделали полный вдох. Да так, что чуть глаза не лопнули. После такого вздоха думал: всё – кранты. Ан, нет. Приятно стало. Свежо во рту. И сила будто бы прибыла. Во все органы. Встал и давай ходить по квартире, почти бегом. Из души крик рвётся. Хорошо-то как. Блаженство невиданное. Вот это да, табле-точки покойного Ивана Алексеевича дают копоти. Хохотал, скакал на одной ноге. Хорошо ещё Маруськи не было, неделю как гуляет где-то. Решила меня измором взять. Видит, я вставать перестал, так и она, лярва, сбежала. А чего ей? Она прописана, а воды подать старику её никто не обязывает. Думает, один сдохну быстрее. И, вправду, чуть не умер, но чуть-чуть не считается. Не умер. Здоров. Сердце стучит, как положено. Ровно, сильно – одно удовольствие.