Страница 16 из 28
Отец купил его у какого-то барина, ранее сдававшего дом под «Пушкинское училище». Дом был без «архитектуры»: ни лицевых фасадов, ни фронтонов, ни колонн, но строен так, точно в нем намеревались не просто жить, а века вековать. Стены были широки, плотны, добротны, как в древнем монастыре. Половина нижнего жилья была на сводах, точно трапезная палата в таком монастыре. В старом доме, при «господах», под этими сводами помещались кухня с широчайшей русской печью, а подле нее было помещение для челяди. Во второй половине нижнего жилья, отделенной от первой кирпичной стеною, было, при тех же «господах», должно быть, жилье каких-нибудь малых домочадцев: бедных родственников, приживалов, дворецкого – всех тех, кому не было прямого, открытого хода вверх, в господские апартаменты: низ с верхом не сообщался такой лестницей, по которой равные ходят к равным. Всего при отце внизу, что на сводах, было шесть комнат. Вверху – тоже шесть комнат.
Но семья отца была так велика, что и этих двенадцати комнат было маловато, и отец пристроил к половине переднего фасада деревянную оштукатуренную пристройку, в которой вверху поместились обширная столовая с девичьей, а внизу – большая кухня с чуланами. Старинная же кухня была превращена в прачечную, а две горницы для «челяди» – в «молодцовскую» для приказчиков и городских «мальчиков».
У дома, как сказано, не было фасада: толстые стены ослепительной белизны, большие окна под парусинными «маркизами» от солнца; темно-желтая дверь парадного крыльца; рядом дверь в нижнее жилье; еще подале – «черное крыльцо», в кухню и наверх, в столовую; серый деревянный треугольник чердака над домом; зеленая, покатая, на четыре угла, кровля; кирпичные трубы над нею с резными, из жести, украшениями и флюгерами в виде флажков.
Нет фасада, нет архитектуры, а между тем это поместительное, старое белокаменное здание, содержимое в большой чистоте и приглядности, было именно дом – большой, но не огромный дом, рассчитанный на большую семью, но построенный внешне и внутри так, что, кроме этой одной семьи со всеми ее домочадцами и слугами, он никого и ничего не мог, да и не желал, вместить: ни квартир с жильцами, ни контор, ни учреждений.
Когда отец продал дом, купившему пришлось все в доме переломать и перестроить, чтобы приблизить его к обычному типу доходного дома, где все «отдается внаймы».
Войдем же в старый дом и пройдем по всем его горницам и витальницам, нигде, впрочем, надолго не задерживаясь.
Парадное крыльцо открывает перед нами деревянную лестницу, покрытую ковром, примкнутым к ступеням медными прутьями, вводящую нас через обитую серым войлоком дверь в переднюю. Передняя невелика: в одно окно, с большим, вечно усеянным маленькими розовыми цветочками кустом терновника. Под окном – дубовый ларь, покрытый мохнатым ковром, – любимое место наших детских ожиданий и мечтаний. Валяемся, бывало, на ковре- мохнатке, заглядываем в окно, а за окном летают белые мухи – падает первый снег, готовя порошу для санок, или опускается тонкая сетка осеннего дождя; а мы ждем маму или отца из «города» – с подарками, с игрушками. Или мы никого не ждем, а молча любуемся на серебряное волшебство за окном – на новые сокровища декабрьского жемчужного инея и алмазных снегов, и чуются за ними еще далекие, но приближающиеся шаги волшебника Мороза с рождественской елкой.
В простенке между окном и дверью – столик для шляп и шапок, большое зеркало в ореховой раме, а по стене светлая кленовая вешалка для верхнего платья. Зимою здесь косматился отцовский пышный енот, мягким теплом лоснился его же исчерна-желтый хорек и влекла своим уютом мамина пушистая ангорская коза. Было весело прятаться в енота и козу, но еще веселее было играть хорьковыми хвостиками: заигравшись, случалось, оторвешь, бывало, такой хвостик, испугавшись, спрячешь его в карман, а там он шерстится и щетинится, будто живой зверек.
Из передней было три двери: в залу, в мамину спальню и в коридор, ведший в детскую и столовую.
Дубовая лестница винтом вела в нижнее жилье. Никакой другой лестницы между верхом и низом не было; очень возможно, что ее прежде, в «господские» времена, и вовсе не было, а в отверстие, пробитое для нее, снизу из кухни подавались кушанья особым подъемником. Лестница была так узка, что ни Варламову, ни Давыдову[44] по ней не спуститься бы вниз, да и тот, кто был вдвое потоньше их, застрял бы на второй же ступеньке. К тому же лестница была так крута, что нам, детям, запрещалось «самим» или «одним» спускаться по ней. Наклонившись над перилами, мы кликали, бывало: «Я хочу вниз», – и либо няня, либо кто-нибудь из сестер провожали нас по лестнице.
Зал (или «залушка», как звал отец) была самая большая комната в доме, окнами в сад, и самая важная. К белым стенам были прикреплены бронзовые «настенники» – бра – со стеариновыми свечами; с потолка спускалась бронзовая люстра с такими же свечами. По стенам были чинно расставлены черные стулья и два ломберных стола, у окна в кадках – тропические растения. Посреди зала стоял дубовый стол, к которому семья собиралась за дневным и вечерним чаем. В остальное время зал был пуст. Раза три-четыре в году выносили из зала дубовый стол – и по паркету носились танцующие пары.
Но и эти пары, и семья за вечерним чаем – все это были гости в большом зале. У него был настоящий Хозяин, никогда его не покидавший: большой старинный образ Спаса Нерукотворенного в правом углу. Перед томным Ликом горела неугасимая лампада.
Здесь, в этом переднем углу, было заветное место всего дома и всей семьи.
Здесь, перед старинным Спасом, приходское духовенство «славило Христа» в Рождество, пело «Христос воскресе!» в Светлый праздник, молебствовало Николе в именинный день отца. Здесь крестили тех из детей, кто родился слабым и кого боялись нести в приходской храм. Здесь, под Нерукотворенным образом, благословляли образами сестер, выдаваемых замуж. Здесь совершали напутственные молебны перед отправлением в путь, далекий или близкий, всей семьи или одного из ее сочленов. Здесь служились и благодарственные молебны при возвращении из пути и при других радостных событиях.
Этот Спас прибыл с отцом из родной Калуги – в нем была связь семьи с родом, с родным городом, с «прежде почившими отцами и братьями».
Отец, приезжая из «города», скинув шубу, прямым шагом шел к Нему – и молился Ему горячо и благодарно как Хранителю и Спасителю.
Затем отец шел в гостиную – молиться на образ Успенья Богоматери, точь-в-точь такой, как в Киево-Печерской лавре. Войдем за ним туда же.
Гостиная – большая комната; два окна на двор, два окна и дверь на террасу, выходящую в сад. В гостиной ореховая мебель, обитая малиновым атласом; портьеры малинового бархата, перед диваном – стол под бархатной скатертью, в углу – рояль. Два маленьких столика служат зыбкими пьедесталами для статуэток. Одна – золоченой бронзы – Александра II в несвойственном ему воинственном виде: в каске с фонтаном из перьев, с острой шпагой. Другая – из темной бронзы с прозеленью:
Наполеон; на нем «серый походный сюртук»; император без шпаги. Она была на статуэтке, но кем-то отвинчена: должно быть, каким-то старинным русским патриотом, помнившим 1812 год.
Я пятилетним ребенком выиграл эту старинную статуэтку в лотерею, устроенную в Большом театре в пользу голодающих.
Когда дом был продан, бронзовый Наполеон долго стоял в моей маленькой комнатушке, уже населявшейся понемногу книгами. Светло-бронзовый Александр II был мне не нужен: он переселился в комнату к маме, а побежденный император дорог мне был своей гордой скорбью и суровым величием. Я бы ни за что не расстался с ним, но, увы, нужно было платить за ученье брата в гимназию – и Наполеон навсегда ушел из моей комнаты.
44
Варламов Константин Александрович (1848–1915) и Давыдов Владимир Николаевич (1849–1925) – артисты императорских театров, отличались большой полнотой.
45
А. С. Пушкин. Евгений Онегин. Гл. 7, XIX.