Страница 17 из 21
Пиршество продолжалось, и я вдруг нежданно-негаданно попал в центр происходящих событий, так как командир произнес тост в мою честь. Он сказал: «Товарищи офицеры, я хочу обратить ваше внимание на старшего лейтенанта медицинской службы Рябова Аркадия Львовича, который направлен к нам для прохождения военных сборов в качестве военфельдшера. Вы сегодня все познакомились с его кулинарным волшебством, он превратил нашу торжественную встречу в настоящий праздник. Наша кают-компания за всю историю совместного плавания такого праздничного стола никогда не видела. Аркадий Львович Рябов фронтовик-орденоносец. Он свою преданность родине доказал в тяжелые годы Великой Отечественной войны. Я бы сегодня хотел от имени нашего коллектива поблагодарить его за то, что он для нас сделал. И просить его дать согласие остаться в нашем коллективе на постоянной основе. То есть вернуть его из запасников к нам, в кадровую службу Военно-морского флота СССР. Все вскочили и трижды прокричали «Ура».
После выступления командира началась пьяная суматоха. Каждый из сидящих за столом выступал и говорил добрые слова в мой адрес, а я, охваченный вниманием со всех сторон, потерял бдительность и пил наравне со всеми за каждый тост в мою честь, не думая о том, что утром будет ждать горькое похмелье. Просто в пьяном угаре забыл мудрую одесскую пословицу: «Высовывайся, высовывайся, морда будет еще та». В конечном итоге я наклюкался так, как когда-то с разведчиками, когда чудом остался жив. Не думая о последствиях, я торжественно дал перед всеми свое согласие остаться навечно на этой подлодке в Военно-морском флоте СССР. Слово «навечно», которое вырвалось тогда из моей пьяной глотки, имело пророческий смысл, потому что лежа под столом во второй раз, я услышал разговор командира с парторгом:
– Смотрите, Иван Филиппович, – говорил командир, – какие люди живут рядом с нами. Нет, мы по-на стоящему не ценим наших людей. Вот фронтовик Рябов, дал согласие идти с нами до конца, а ведь перед нами стоит непростая боевая задача и мы в это мирное время можем все погибнуть, так как разразившийся Карибский кризис – это не фунт изюма, но никто из нас об этом не думает, так как Родина для всех нас дороже жизни.
Представляете, шеф, что я испытал, услышав этот смертельный приговор для себя. Я впал в отчаяние. Меня могла спасти лишь надежда на то, что все были пьяны и на другой день никто ничего не вспомнит о том, что было вчера. Я провел тревожную ночь, не сомкнув глаз в тяжелых раздумьях, что же ждет меня завтра. На следующий день наступила расплата за мое легкомыслие и пьяную глупость. Меня пригласили на заседание парткома, на котором присутствовало одиннадцать человек из вчерашней компании. Я шел на это сборище, как на эшафот. Слушался единственный вопрос – рассматривалось устное заявление старшего лейтенанта медицинской службы Рябова Аркадия Львовича о зачислении его, то есть меня, в кадровую службу Военно-морского флота СССР. Я вглядывался в лица сидящих членов партийного бюро со страхом, совершенно не узнавая никого из них. Вчерашний праздник для них больше не существовал, он ушел в далекое прошлое. Передо мной сидели мужественные и строгие офицеры, выполняющие свой воинский долг, которые рассматривали мою пьяную вчерашнюю просьбу со всей серьезностью и ответственностью. Секретарь партийного бюро сказал:
– Товарищи, мы должны обсудить очень серьезный кадровый вопрос, связанный с просьбой лейтенанта медицинской службы Рябова о зачислении его в наш коллектив. Нашей подлодке, как вы знаете, поручено трудное правительственное задание, и поэтому просьба фронтовика коммуниста Рябова может быть удовлетворена лишь после тщательного обсуждения всеми членами бюро его кандидатуры. Поступило предложение выступить товарищу Рябову по обсуждаемому вопросу.
Вы представляете, шеф, как я вляпался по собственной глупости. Погибнуть в мирное время ни за что ни про что, как говорят ни за понюшку табака. Но мне некуда было деваться. Я встал и сказал то, что думал:
– Товарищи офицеры, отпустите меня, как больного и старого человека к моей жене Фране. А то если она узнает о том, что я остался на подводной лодке, она оденет на мою дурную голову помойное ведро.
И вдруг раздался смех. Смеялись все, только одному мне было совсем не смешно. Командир поднял руку, смех прекратился:
– Скажите, Аркадий Львович, в какой организации вы работаете на гражданке?
– Товарищ капитан первого ранга, – отрапортовал я, – в городской санитарно-эпидемиологической станции. В должности помощника санитарного врача по гигиене питания.
– И какой у Вас месячный оклад? – задал мне второй вопрос капитан.
– Сто двадцать рублей.
– И Вы живы при таком окладе?
– Я не только жив, товарищ капитан первого ранга, но и даже бываю пьян.
На этом закончилась моя боевая служба в Военно-морском флоте СССР…
Выслушав очередную исповедь Аркадия Львовича Рябова, я понял, что те изменения, которые произошли в нем за это время, что мы не виделись, не связаны с его службой в Военно-морском флоте, а явились результатом потери партийной должности в нашем учреждении. Он, потеряв должность секретаря партийной организации, потерял и точку опоры в своей никчемной жизни и поэтому по-настоящему растерялся. Думаю, что командир подлодки, преждевременно приняв решение зачислить Рябова в кадровый состав Военно-морского флота, получил на это согласие командования, которое поторопилось об этом сообщить в военкомат. А военком известил об этом районный комитет партии, который и принял решение о переизбрании секретаря партийной организации городской санэпидстанции. Эта жизненная трагедия, обрушившаяся на голову нашего героя, отъявленного лицемера, показалась мне удивительно схожей со всем чудовищным коммунистическим обманом, который привел к развалу советской страны. И чем больше я слышал откровений Аркадия Львовича, тем быстрее мне хотелось с ним расстаться. И я, откровенно говоря, собирался поставить точку в наших с ним отношениях, тем более, что случившиеся обстоятельства смены секретаря нашей первичной партийной организации облегчали мне мою задач у, ограждая меня от повседневных встреч с ним, поэтому я мысленно прощался с ним в очередной раз после его последнего рассказа о безупречной службе во флоте. Однако все закончилось совсем не так, как я планировал, и дело заключалось в количестве выпитого. Видимо, хватив лишнего и крепко опьянев от очередной порции спиртного, он вдруг встал в боевую позу и уставив в мое лицо черные широко раскрытые глаза, неожиданно для меня произнес слова, от которых у меня все похолодело внутри.
– А ты знаешь, шеф, как приятно целиться в человеческий лоб из нагана? И поймав испуганный бегающий взгляд очередной жертвы медленно нажать на спусковой крючок…. Я ведь, когда приводил приговор в исполнение, если рядом не было начальства, никогда не стрелял в затылок, как было положено по инструкции, я всегда стрелял в переносицу. Это меня очень расслабляло.
От его слов мне стало сразу нехорошо, заныло сердце, я почувствовал резкую слабость. Я, чтобы справиться со своим состоянием, стал присматривать какой-нибудь предмет потяжелее, чтобы в случае чего успеть защититься. После его жутких слов я почувствовал себя так, как будто вместо его глаз на меня в упор было наведено дуло пистолета. Такое состояние было до тех пор, пока он не отвел обезумевшие от водки глаза в сторону. Выпив еще одну рюмку спирта и успокоившись, он начал последний, очень страшный по сути рассказ.
Рассказ пятый. Работа в НКВД
«Моя служба в НКВД началась сразу же после демобилизации из армии в 1947 году. Меня как фронтовика райком партии и райвоенкомат направили для работы в органы. Не скрою, этим направлением я очень гордился и был искренне доволен, так как получил в руки реальную власть над людьми. Мне нравилось видеть страх и даже ужас в глазах людей, которые со мной в то время встречались, а самое главное, меня захватило новое пьянящее душу чувство вседозволенности. Никакие правила поведения и общепринятые законы морали, существовавшие в советском обществе, меня нисколько не касались и не затрагивали. Я сам лично устанавливал такие правила, которые мне нравились, и никто при этом не смел мне делать замечания или в чем-то пытаться переубеждать. Любые мои действия были вне всякой критики советского общества. Запомните, шеф, мы, советские чекисты, по сталинским законам были зоной, не доступной для критики. Появившиеся у меня новые чувства непогрешимости и безнаказанности вселили уверенность в собственной силе и превосходстве над всеми остальными людьми, живущими в советском обществе. Эти чувства пьянили воображение, будоражили кровь, что приводило к переоценке собственных интеллектуальных и физических возможностей. Данная мне органами власть над человеческими судьбами превращала меня чуть ли не в Бога, от которого зависели жизнь и смерть всех остальных. Моя повседневная практическая работа настолько изматывала нервную систему, что я в полной мере не мог наслаждаться отпущенными мне привилегиями. От постоянных перегрузок я испытывал нервное напряжение, и хотя с тех пор прошло много лет, мне по-прежнему сняться страшные сны той поры, от громкого собственного крика я просыпаюсь в холодном поту и до утра уже не могу уснуть.