Страница 23 из 42
– Мадам Штровман, как вы себя чувствуете, боитесь?
– Я уже совсем легла спать… – ответила она сонным голосом.
Я замолчала! «Какие крепкие нервы у нее! – подумала я и больше не сказала ничего. – Да! Может быть, она права. Что, правда, беспокоиться?.. Ну, придут турки; возьмут Кавказ; разорят и разграбят наши дома; нас отправят в рабство в Турцию… Вот и все!»
О, нет, нет! Это невозможно! Сколько смертей, сколько горя бесконечного будет, пока это случится. Сколько народу перебьют. Да разве Россия уступит, примирится с этим? НИКОГДА!
Я соскочила с постели! Не могу лежать! На улице легче. Пойду опять туда. Я вышла в сени… Оба денщика сидели на ящике с ружьями в руках.
– Не могу заснуть! Пойду на улицу, – сказала я.
Гайдамакин встал и открыл мне дверь:
– Самый теперь лютый мороз – два часа ночи, – говорит он.
– А как же они теперь там, которую ночь уже на снегу спят? Поди, и еда кончилась…
– Что ж поделаешь! Мы ничем помочь не можем. А если вы простудитесь, тогда что?
Он, видимо, хотел урезонить меня и вернуть обратно в комнату.
– Может быть, согреть самовар? – предложил он.
– Хорошо, согрейте. И сами тоже выпейте чаю…
– Максимов! Ну-ка, разогрей маленький самовар! А я выйду послушаю, как, что там…
Я вернулась в столовую. Там по-прежнему горела лампа, но окна были завешены солдатскими одеялами, чтобы не пропускать света наружу. Скоро принесли кипящий самовар.
– Налейте себе чаю, Максимов, согрейтесь.
Он налил два стакана и понес их в сени.
– Пейте здесь!
– Нет, мы караулим в сенях, – он вышел и закрыл за собой дверь.
Наступила тишина. Вот теперь, должно быть, как раз время для обхода наших позиций: два часа ночи, наши устали и заснули; а ОНИ крадутся, ползут, чтобы перерезать всякому «неверному» горло… Я оглядываюсь, смотрю на завешенное окно: вот сейчас зашевелится сукно, и появится в нем страшная турецкая рожа!.. Вот он шагнул. Ближе и ближе… Кинжал держит прямо острием ко мне! Не могу пошевелиться, не могу крикнуть, чтобы позвать Гайдамакина на помощь… Слышу, что-то тяжелое упало в сенях! А! Кончили их! Теперь за меня примутся! Сейчас зверски убьют, все разграбят… Бедный мой Ваня вернется и увидит только изуродованные трупы, а имущество растащено.
– Ох! – вскрикнула я в ужасе… И проснулась…
– Вы заснули, ох, а я вас разбудил. Мы еще нальем по стакану чая, – говорит Максимов.
Слава богу, что это был сон, и Максимов, а не турки!
Вошел Гайдамакин, без ружья.
– Что это упало в сенях?
– Да мое ружье; я задремал, а винтовка и выпала из рук.
– Пейте чай, он еще горячий. А я пойду лягу, – я легла не раздеваясь, накрылась своей шубой. То ли теплый мех моей шубки согрел меня, то ли волнение переутомило меня – я заснула. А когда я открыла глаза, был яркий день. Окна совершенно были белые от мороза. В доме была полная тишина.
Почему никого нет? Может быть, все уже бежали из города, а с ними и наши денщики? Только по-прежнему стучало: тук-тук-тук-тук, но чаще и как-то слышнее… Я вышла в столовую. Никого! Самовар и посуда так же стояли на столе, как я оставила ночью, уходя спать. Где же Гайдамакин?! Может быть, их погнали на позицию; а может быть, турки их убили здесь в сенях?
Я тихонько открыла дверь в сени. Никого! Ящик свободный, никто на нем не сидит! В сенях темно. Я открыла дверь на двор, заглянула – и там ни души!.. Вернулась в сени, открыла дверь в кухню: вот где лежат трупы!!..
На полу, закрытые с головой шинелями, лежали оба солдата! Только ноги в сапогах торчали из-под шинелей…
– Гайдамакин! Хорош телохранитель!! Кажется, в городе никого уже нет наших, одни турки!
Под шинелями зашевелились; сначала пропала одна нога, но сейчас же появились обе сразу и налицо все четыре ноги обоих солдат…
– Гайдамакин, я иду сейчас в штаб, – выйдя из калитки, я посмотрела на гору за вокзалом, откуда стреляют турки. Сначала ничего не видела… Снет и снег, все бело. Но скоро увидела, как маленькие человечки суетились, как муравьи; что-то тащили к самому краю горы. Сидят еще! Не ушли в обход? Пойду в штаб.
Я поднялась по нашей улице до первого переулка, свернула в него и, пройдя немного, вышла на площадь, на которой стояла полковая церковь. С площади открывался чудный вид на все горы. Снег розовато-синий, огромные сосны кажутся черными. Утро было великолепное. Ослепительно-яркое солнце, синее небо и ни малейшего ветерка! Какая красота – Божий мир! Я забыла турок и не слышала выстрелов… Вон, что это над казармами Елизаветпольского полка? Какие-то круглые облачка?
Вот опять, сразу два, вон еще и еще! Что же это такое? А турки как суетятся, сколько наставили пушек! Куда они стреляют и в кого? Снег от пушек и до самого вокзала совершенно чистый, не примятый; и около вокзала не видно никого… Где же наши защитники?
Вон дорога, по которой должен приехать транспорт и мой Ваня… Но и на дороге никого нет; ни одного человека, ни одной двуколки! Пусто! Только снег блестит так, что глазам больно. Вон опять высоко в небе белые курчавые облачка!.. Но они быстро таяли, а на их место появлялись новые.
Снова смотрю на дорогу. Хоть бы одна двуколка показалась с красным крестом на боках! Где они теперь!.. Господи, сохрани их всех! Как хорошо видны турки! Вон пушка, другая, третья, четвертая. И все дулами смотрят на меня?.. Вон перебегают от одной пушки к другой. И между пушками еще много людей!.. А! Это цепь называется! Вон дымки; стреляют… В кого же они стреляют? Наших не видно: бедные! Если они ползут на гору, то их турки перебьют всех. По дамбе тоже никто не идет и не едет.
– Что вы здесь делаете? – слышу вдруг мужской голос… Оборачиваюсь. Вижу, стоит молодой офицер в бурке; на голове папаха. Под буркой вижу аксельбанты.
– Что вы делаете здесь? – повторил он, злобно глядя на меня в упор.
– Смотрю, как турки стреляют!
– Что тут хорошего?! Смотрите, как людей убивают?
– Я никого не видела, кого они убивают! Я только вижу, как они вон бегают, как муравьи.
Он передергивает плечами:
– Здесь стоять опасно.
– В меня они не стреляли…
– Вы своей фигурой привлекаете внимание турок. Они могут начать обстреливать церковь и весь город.
– Неужели они по одной женщине будут стрелять?!
– Вы даете им повод к этому; сейчас они обстреливают вон казармы, а если обратят внимание на вас, то следующий выстрел будет прямо сюда. Вы что, сестра?
– Да.
– Из какого госпиталя?
– Я, собственно, нигде еще не работала.
– Ага!.. – протянул он подозрительно. – Нигде не работаете и сестра на фронте? Он оглядел меня с ног до головы, как бы ища, за что уцепиться.
– Давно вы здесь живете?
– Нет, три недели.
– Все сестры приезжают сюда в определенные госпитали и не могут разгуливать по городу, ища работы. У вас документы есть?
– Какие документы?
– Ну, диплом, свидетельство, что вы сестра и что вас прислали сюда.
– Я сама приехала сюда; меня никто не присылал.
– Но позвольте!..
– Я ходила в хирургический госпиталь, но там пока нечего делать.
– Но, мадам, не здесь ищут работу! Здесь фронт! Вы не можете жить в Сарыкамыше! Потрудитесь немедленно покинуть город.
Стыд и обида парализовали мой язык.
– Но я не могу уехать! Я не знаю, где мой муж, и что с ним…
– Муж? У вас здесь муж есть?! Кто он?
– Старший врач 86-го санитарного транспорта, Семин.
– Успокойтесь! Я могу сказать, что с ним ничего не случилось, но транспорт его задержали. Идемте, пожалуйста, отсюда, здесь опасно, – вдруг заговорил он совершенно другим тоном.
– Что со мной случится? Мой муж больше подвергается опасности!
– Вы собой привлекаете внимание турок. Они начнут обстреливать церковь и весь Сарыкамыш. Пострадают и люди. Вон, видите, как они обстреливают казармы? Думают, что там есть солдаты… Вам нужно немедленно уезжать из Сарыкамыша. Есть у вас лошади?
– Да. Муж оставил несколько лошадей и санитаров. Но я не хочу уезжать! Может быть, муж скоро приедет?