Страница 66 из 87
- Но как?
Уилки сипло рассмеялся, сминая пальцами куртку у него на груди, и мотнул головой; с утра аккуратная коса уже порядком растрепалась.
- Я же говорил, глупый мальчишка… Панические атаки бывают у всех. Такое… естественное явление. Мне не нравятся закрытые пространства. Никогда не нравились. Даже раньше, когда… Слишком много железа…
Он говорил всё тише и неразборчивей. Тело его весило куда меньше, чем казалось со стороны, словно и не долговязый мужчина цеплялся за чужую одежду, а десятилетний мальчик. Невыносимой была иная тяжесть - инфернального ужаса существа, погребённого заживо. В фанерном гробу на глубине двадцати метров, когда воздух вот-вот закончится; между бетонными перекрытиями в разрушенном здании, где одно неверное движение грозит обрушить на хрупкие кости всю многотонную тяжесть; в реке, под неподъёмным бревном, когда вода неумолимо прибывает, смыкается над искажённым лицом…
В металлической коробке, где каждая поверхность жжёт, как раскалённая, и аварийный красный свет уж слишком напоминает сполохи огня.
Морган чувствовал себя так, как если бы надёжная, неподвижная земля вдруг начала раскачиваться под ногами в ритме самбы.
- Но ты ведь управлял железом, - сказал он, старательно вытравливая из голоса всякий намёк на эмоции, но обида бесстыже сквозила за словами, как хлопья ржавчины - под слишком тонким слоем свежей краски на кладбищенской ограде. - Тогда, у заброшенной школы. Ты заставил решётку сомкнуться и не пустил крысу в канализацию.
Уилки придушенно рассмеялся:
- Не решётку. Я натянул между прутьями кое-что… лунный луч. Он похож на серебро. Блестит… - И добавил вдруг обречённо: - Больше не могу.
И - бессильно соскользнул вниз.
В голове у Моргана пронеслась дикая мешанина образов - раскалённые туфли из сказки про Белоснежку, запечатанные гробы, ряды белых коек в военном госпитале из какого-то фильма. В последний момент он успел извернуться, подхватить и съехать по зеркальной стенке лифта, но так, чтобы часовщик оказался не на полу, а у него на коленях. Как мог, обхватил руками, прижал к себе и замер.
Сердце в чужой груди не билось; дыхание тоже было едва ощутимым. Но часы в кармане упрямо процарапывали стрелками путь по циферблату.
- Ты как?
Уилки шевельнулся, сворачиваясь в комок так, чтобы касаться пола только мысками ботинок:
- Плохо, - откликнулся он сипло. - Но это временно. Они… недооценили. Уже проиграли. Надо только подождать. И я теперь точно знаю, куда идти.
Морган сместил руку и осторожно, самыми кончиками пальцев, погладил его по виску. Несмотря на неопрятный вид, седоватые волосы на ощупь оказались нежными, как кроличий пух, и гладкими, как шёлк.
- Долго ещё?
- Минут двадцать, если тебя интересуют человеческие аналоги, - пробурчал часовщик и слегка повернул голову, по-кошачьи подставляясь под ласку.
Красный свет сжирал другие цвета, превращая всё тёмное в оттенки чёрного, а светлое - в розовое. Но когда ресницы Уилки дрогнули, то под ними сверкнуло яркое золото. Искорёженные двойники в зеркалах вытянулись, теряя антропоморфные очертания, и растворились.
Без жутковатых отражений глянцевая коробка-ловушка превратилась в перекрёсток шести сумрачных дорог в никуда. А часовщик стал ещё легче, кажется, и сияние вдоль линии сомкнутых век начало угасать.
- Ты что-то сделал с ними? С отражениями?
- С тенями. Спугнул, - пробормотал Уилки. - Задрали пялиться.
Последние два слова были, скорее, из лексикона Кэндл, и Моргана внезапно накрыло волной иррациональной нежности. Снова вспомнились рассуждения Дилана о старших и младших братьях, и недавний сон - летний полдень, зелёные холмы с ало-бело-жёлто-малиново-голубой патиной диких цветов, и выматывающая жара, и чужое сияние, и тьма на собственных плечах, и белки, шныряющие из рукава в рукав…
- Ты просто устал, - сорвалось с языка. - Вымотался в край, Златоглазка.
Уилки вдруг словно молнией шарахнуло. По всему телу прошла судорога, он дёрнулся и запрокинул голову под невероятным углом, точно шею под укус подставляя, и широко распахнул глаза, полные закатного солнца:
- Что ты сказал? Повтори.
До этой секунды Морган всю жизнь считал, что “табуны мурашек” - неудачная метафора и художественное преувеличение.
- Ты просто устал, - прошептал он, чувствуя, как онемение разливается по коже холодным маслом. - Вымотался…
- Нет. Имя.
Это была не просьба, а требование.
- Златоглазка.
- Откуда ты вообще…
- Извини! - выпалил Морган, спешно перебивая, заставляя отвернуться, погаснуть, пока ещё не уехала окончательно крыша, и с трудом ослабил объятия, чтобы не оставить синяков. Если, конечно, у квинтэссенции волшебства и света вообще могли появиться синяки. - По-дурацки, фамильярно, я знаю, просто вдруг в голову пришло, и вот ляпнул. У вас троих глаза светятся, и я…
- У них светятся потому, что они пришли за мной, - ответил Уилки тихо, наконец опуская ресницы. - Кровь от крови моей, как сказали бы люди. Значит, совпадение… Ты знал, что каждого своя плата за переход чрез черту? - неожиданно спросил он.
- Нет, - выдохнул Морган с облегчением, что тема сменилась. Хотя новая представлялась если и менее опасной, то гораздо более пессимистичной. - Ты о фонарщике и Шасс-Маре?
- Да, - кивнул часовщик и наклонил голову, утыкаясь ему в шею. Поза была страшно неудобной, но при одной мысли о том, чтобы пошевелиться, мышцы разом деревенели. - Тот, кого ты называешь фонарщиком, платил всю жизнь. Он шёл и нёс на вытянутых руках своё сердце, но точно знал, что не найдётся того, кто подставит ладони и примет дар. Его ненавидели и боялись инстинктивно, как хищное чудовище, по недосмотру выпущенное на детскую площадку. Поэтому он и знает лучше других, что такое ужас… Плату зачли, и переход был лёгким, даже смерть пришла не от побоев, а от случайного выстрела.
Перед глазами встали строки из мемуаров О’Коннора.
- Это ведь Чи спустила курок, да?
Губы Уилки шевельнулись, обозначая улыбку; видеть её Морган не мог, но чувствовал кожей.
- Да. Она предала, пусть и невольно, и сожгла себя чувством вины. О, это была смерть более мучительная, чем любая древняя казнь. Но из пепла возродилась искра - плату зачли. Чи навсегда привязана к фонарщику. Те двое по сути - единое целое. И он получил в награду возможность делать то, для чего был рождён. А она - сладость искупления и лёгкость бытия за чертой, право быть клинком, пылающим в руках его. И их обоих это более чем устраивает.
Он замолчал - выразительно, явно давая возможность задать вопрос. Оставалось только покориться.
- А Шасс-Маре?
- О, с ней сложнее, - усмехнулся Уилки. - Я помню её ещё девочкой. Испытание завистью к тем, кто жил попроще, и гордыней из-за особенной судьбы она прошла, но на грани удержаться не сумела. Рухнула в пропасть, вычеркнула себя из памяти человеческой целиком. За неё поручились, но плата оказалась мала, и Шасс-Маре добирает сейчас - одиночеством в темнице корабля, севшего на мель. Проводников всегда двое, - добавил он. - Без напарника нет ни равновесия, ни смысла.
Морган немного расслабил плечи, откидываясь на зеркальную стенку лифта. Спустя столько времени в замкнутом пространстве, в красноватом сумраке сил поубавилось. Обострилось восприятие запахов. Теперь казалось, что аромат вафель налип на кончики пальцев, на губы и медленно испаряется, а химически-свежая отдушка стирального порошка облаком повисла вокруг.
Облегчение приносил слабый запах травы, солнца и пыли, исходивший от волос часовщика.
- А ты? Они платили за то, чтобы перешагнуть черту, чем бы она ни была. Но переводил-то через неё ты.
Уилки свистяще выдохнул. Стало неловко; так бывает, когда спрашиваешь у приятеля, как дела у его дочери в классе, и узнаёшь, что два месяца назад её сбила машина.
“Можешь не отвечать, извини”, - едва не сорвалось с губ, но часовщик заговорил:
- Я забыл кое-что важное. Помню только, что ценил это превыше всего, что с его исчезновением мир стал собственной тенью. Фантомные боли или что-то вроде, - щекотно усмехнулся он. - Такая выворачивающая наизнанку тоска по тому, чего толком не можешь вспомнить, и чувство потери.