Страница 12 из 84
Применительно к "Святой Руси" - я про это уже... Вполне устойчивое явление от Ярослава Мудрого с его "Уставом церковным" до большевиков.
В "Уставе" жестко:
"Аще свекорь с снохою съблюдит, митрополиту 100 гривен, а опитемья по закону".
Для почти всех это означает - конфискация с ликвидацией. В смысле - с порабощением пожизненно.
Когда нас угрозы закона останавливали?
Вот и звучит в песне плач снохи:
"Плачет лес от причитаний,
Горькая кручина!
От свекровых приставаний
Сохрани, калина!".
Потом-то, во времена процветания Российской Империи и купания в славе победоносной, той ещё, Отечественной войны, в 19 веке, бывали уже не только жалостливые песни:
"...толкнул бес свекра в ребро, навел на него искушение; зачал старый молодую сноху на любовь склонять, отходу ей не дает, ровно пришил его кто к сарафану Никитишны. Всем хотел свекор взять, и лаской и таской, да сноха крепка была: супротив греха выстояла. Невтерпеж, однако, стало ей, свекрови пожаловалась, а та ей: "Да мне-то что? Я старуха старая, в эти дела вступаться не могу, ты свекра должна почитать, потому что он всему дому голова и тебя поит, кормит из милости". Пришло Никитишне житье хуже собачьего, свекор колотит, свекровь ругает, деверья смеются, невестки да золовки поедом едят. Терпела Дарья такую долю с полгода, извелась даже вся, на себя стала непохожа. Не хватило терпенья, ушла в чужие люди работой кормиться".
Эта Дарья к тому времени осталась бездетной двадцатилетней вдовой. Сил и смелости хватило. Да и было куда уйти - "в чужие люди". Из этого... исконно-посконного.
Половые сношения между главой крестьянской семьи и его снохой были фактически обычной стороной жизни русской патриархальной семьи.
"Нигде, кажется, кроме России, - писал В.Д. Набоков, - нет по крайне мере того, чтобы один вид кровосмешения приобрел характер почти нормального бытового явления, получив соответствующее техническое название - снохачество".
Обычай был вполне жив в конце XIX в., одной из причин его называли сезонный отток молодых мужчин на заработки:
"Богатый крестьянин Семин 46 лет, имея болезненную жену, услал двух своих сыновей на "шахты", сам остался с двумя невестками. Начал он подбиваться к жене старшего сына Григория, а так как крестьянские женщины очень слабы к нарядам и имеют пристрастие к спиртным напиткам, то понятно, что свекор в скорости сошелся с невесткой. Далее он начал "лабуниться" к младшей. Долго она не сдавалась, но вследствие притеснения и подарков - согласилась. Младшая невестка, заметив "амуры" свекра со старшей, привела свекровь в сарай во время их соития. Кончилось дело тем, что старухе муж купил синий кубовый сарафан, а невесткам подарил по платку".
Рюриковичи - отнюдь не из крестьян. Но вполне - "плоть от плоти и кровь от крови". А главное: "мысль от мысли" трудового народа. Они в нём живут. И, обрусев, переняли не только язык, но и обычаи.
***
Почти-грек (по матери и бабушке) Юрий Долгорукий был человеком весьма переимчивым: сытым, пьяным, весёлым. Ленивым и до женского пола - вельми охочим. Татищев отмечает, что сам он мало участвовал в делах, но более посылал бояр да сыновей своих. Не так, как упоминаемый выше крестьянин - "на шахты", но тоже - далеко и надолго, "в походы".
Замечу, что Юрий Долгорукий отнюдь не был тем богатырём, который изображён в конном памятнике в Москве.
Низкого роста (около 157 см), хрупкого телосложения, со слабо развитой мускулатурой.
Из судебно-медицинского заключения:
"При жизни... страдал резко выраженным остеохондрозом шейного и поясничного отделов позвоночника, сопровождавшимся болевым синдромом".
К концу жизни, в 60-70 лет, Юрий с трудом передвигался - любое резкое движение причиняло боль. Ходил согнувшись, прихрамывал, голову поворачивал лишь вместе с туловищем - иначе уже не мог. Время проводил сидя или лежа. Спал тревожно, часто просыпался от острых болей. Если приходилось подниматься на коня, делал это с большим трудом и лишь при помощи слуг. Личного участия в сражениях принимать уже не мог.
Остеохондроз сопровождается заболеваниями сердца, сбоями в деятельности ряда внутренних органов, нарушение легочной деятельности. Болями, невозможностью нормально отдохнуть - объясняются те вспышки гнева и жестокости Долгорукого, о которых упоминают летописи применительно к последним годам его жизни.
Долгорукий, в конце жизни, был постоянно раздражён. На всех, на весь мир. И прежде всего - на самого себя, на свою немощь. Столь обидную именно в последние годы, когда, после редко здесь длинной жизни, весёлой, разгульной, он, наконец-то, добился желаемого - Великокняжеского стола. И не имел сил вполне воспользоваться победой.
Власть утекала у него между пальцами. Вместе с жизненными силами. Поэтому всякий намёк, всякая надежда на возвращение к нему былой лихости превращалось в непреодолимое стремление. Откладывать, останавливаться - он не мог и не хотел.
"Каждый раз - как последний".
-- А вдруг получится?
Любой отказ вызывал в нём не только вспышку ярости из-за проявляемого своеволия, но и, при защитительном движении и необходимости двигаться самому, вспышку боли от состояния межпозвоночных дисков.
Улита (Софья) считалась женщиной красивой, муж - постоянно в отъезде... Бешеный характер Андрея несколько сдерживал поползновения. Не свёкра - Юрий понимал, что наезд на "Бешеного Китая", типа совращения его жены, даст катастрофические последствия.
Однако, кроме самого Долгорукого, в Кидекшах было и ещё немало любителей чужих жён. Конфликты вокруг Улиты между кипчаками, родственниками Андрея по матери, и греками - слугами матери и второй жены Долгорукого, бывали и кровавыми.
Это - помимо свар с людьми старшего сына Долгорукого Ростислава (Торца), ненавидевшего Андрея и передавшего эту ненависть своим детям. Вражда между членами благородного семейства приводила к стычкам между слугами. В том числе - и со смертельными исходами. Временами на Улиту и её людей начиналась форменная охота.
Андрея боялись. Но пока он откуда-нибудь, типа Луцка, вернётся, мы её...
Софья вспоминала об этом отрывочно, встряхивая головой как заезженная лошадь.
-- Потом Андрей меня в Вышгород привёз. Чуть обжились - поехали в Киев, к свёкру. Показаться, поклониться. Там оно и случилось.
Посидели хорошо, утром Андрей спешно поехал на Рось, по делам. Улиту, чтобы не таскать по морозу туда-сюда, в княжьих хоромах оставили, вечерком снова посидели. Она уже ушла в отведённые покои, уже разделась и в постелю легла. Да вспомнила, что браслет с руки оставила в трапезной. Неудобен за столом был. Набросила какой-то халатик, что под руку попался. Пошла, с уже переплетёнными ко сну косами, забрать прикрасу, пока слуги "ноги не приделали". Чай - мужнин подарок. И наскочила на пьяненького свёкра.
-- Он-то хоть и старый, и больной, а - здоровый. Как налез на меня... А я и сказать ничего не могу. Со страху. Ни крикнуть, ни шевельнуться. Стыд-то какой. После... до утра проплакала. А утром детей забрала, да в Вышгород. Муж приехал, ругаться начал, что без воли его с Киева ушла. Я ему... Всё рассказала, плакала, синяки показывала. Долгорукий-то... клешни-то у него... И долгие, и железные будто. Просила супруга законного защитить от позора такого, от любострастия старческого. Вот мы на другую ночь и поехали. Только плюнул Андрей Юрьевич в сторону Киева да и поскакал впереди.