Страница 18 из 22
Глазьев, который не проявлял никакого интереса к футболу, в гости к грузинке тоже захотел пойти. Купили цветы, Глазьев настаивал на бутылке шампанского и из-за этого опоздали.
Семья (наша «княжна», ее сын, его жена и двое прелестных детей) ужинали. Не так, как у нас, на кухне, а в большой комнате за хорошо накрытым столом. Без вина. Наш приход нарушил семейную идиллию. Детей увели и докармливали на кухне. Жена тут же ушла из-за стола и стала нас обслуживать. Мать некоторое время посидела с нами, потом ушла к внукам. Шампанское мы, конечно, выпили, но хозяин вынул бутылку «Енисели». Нас стали угощать, приговаривая, что отказываться неудобно. Уйти было невозможно. Я все-таки попросил включить телевизор, и мы вполглаза следили за развитием игры. Начались тосты хозяина и ответные тосты Глазьева. Присевшую было жену, муж довольно бесцеремонно послал за какими-то припасами. Дружеская трапеза была мужским делом. Футбольную передачу, звук которой уменьшили, а картинку на маленьком экране не настраивали, смотреть было невозможно. Сын вынул еще какую-то бутылку и, несмотря на наши протесты, заставил нас выпить. Я надеялся, что Глазьев не станет восхищаться кинжалами, висящими на персидском ковре на стене – вдруг начнут дарить? Обошлось.
Мы с Эдиком не знали, куда деваться от стыда. На следующий день извинялись перед коридорной. Спросили как же так, мы нарушили покой семьи, муж грубовато повел себя по отношению к жене и т. д. Она нас успокоила – он неделю будет просить у нее прощения, вести себя с ней, как с невестой, но это без свидетелей. Но не показать себя джигитом и хозяином в доме при гостях грузинский мужчина не может. Почему же Вы не сказали, что живете с семьей сына – мы бы поехали на Маяк. Она ответила, что ей было стыдно, что она не может проявить положенное гостеприимство – предоставить в гостинице телевизор или разрешить починить его. И выбрала из двух зол меньшее – пригласить в недавно еще ее дом, в котором после смерти мужа хозяином стал сын.
Вылазка в Новый Афон особенного впечатления не произвела. Монастырь был закрыт, как и его главный полуразрушенный собор. На его территории размещалась (в основном в палатках) туристская база. Мы поднялись на Иверскую гору в поисках остатков разрушенной Анакопеи, но нашли только остатки часовни Иконы Иверской Божьей Матери.
Последнее, что запомнилось из сухумской экспедиции, был «подвиг» Глазьева по добыванию движущейся цели для эксперимента по точному пеленгованию. Корабли станции («Зея» и «Стрела») уже были для нас недоступны. Глазьева свели с местными «колхозными» рыбаками, у которых был малый сейнер.
Вместо иконы была надпись
На встречу Глазьев собирался тщательно: надел галстук и процедил остатки спирта со следами ржавчины из последней нашей канистры со спиртом. Рыбаки приняли его дружески, спирт проигнорировали – пили замечательную чачу из винограда «Изабелла». Сам факт общения столичного ученого с простыми парнями с сейнера и его просьба пройти пару раз мимо измерительного павильона станции был для них поводом для самоуважения.
Появился Глазьев под утро, без галстука и держась за стенку. Утром он сказал, что пил со многими – со строителями, летчиками, военными моряками, но здесь было что-то из ряда вон выходящее. Особенно, если учитывать, что после пьянки, выведший его из строя, рыбаки в пять утра вышли в море на костоломно тяжелую и опасную работу.
Через день эксперименты с пеленгованием с помощью рыбаков были завершены, а еще через день они взяли его с собой на утренний лов…
На мой взгляд, эксперимент положительного результата не достиг, но Глазьев думал по-другому. Кроме того, имелись сроки выполнения других работ, о которых я не знал. Мы срочно уезжали в Киев. Все, как «белые люди», улетали на самолете. Я, как вооруженный охранник, сопровождал секретный груз на машине. Что-то мы отправили по железной дороге, что-то оставили на станции. Незадолго до нашего отъезда нас попросили оставить бухту стального троса, намотанного на двухметровую катушку. Причем не руководство, а военизированная охрана, состоящая в основном из местных джигитов. Трос был использован для проведения экспериментов, в частности постановки на дне излучателей. Но основная его часть оставалась на катушке. Кроме того, мы привезли и использовали двухтонную лебедку. Про нее разговора не было. За трос (который был страшным дефицитом при обустройстве виноградников) предлагали две бочки вина. Мы (с внутренним сожалением) отказались. Откровенных угроз не помню, но какие-то намеки были. За день до отъезда катушка с тросом с территории станции, находящейся под военизированной охраной, пропала. Разбирательство с руководством станции и охраной результатов не дало. Пропажу лебедки, которую отправляли железной дорогой, заметили только в Киеве. Обе они были записаны на меня, как материально ответственного. Трос на катушке с помощью справки со станции, подписанной Ильичевым, списали быстро. А вот лебедка «висела» на мне несколько лет и грозила мне большими потерями, если бы при очередной инвентаризации институтского оборудования ее не списали.
Последним аккордом в Сухумской эпопее был конфликт с водилой. Он предложил (по наводке той же охраны) загрузить в машину тонну мандаринов.
Вывозить мандарины из Грузии частным лицам было запрещено. Водила надеялся, что опечатанный груз, его путевой лист и я, как сопровождающий с оружием и со справкой о недопустимости вскрытия секретного груза, освободят нас от досмотра. По крайней мере, в Абхазии, а в Краснодарском крае и дальше он уже умел договариваться и помимо справки. Обещано было довольно много – несколько месячных зарплат. Ни минуты не сомневаясь, я отказался. Я так и не проникся главным принципом развитого социализма – что охраняешь, то имеешь.[44]
Особых приключений в дороге не было, за исключением того, что машину все-таки вскрывали – на Кубани милиция не верила, что кто-то может упустить возможность заработать на мандаринах и тем самым лишить их «отката».
Подготовка к вертолетным испытаниям
Побыть дома и окунуться в семейную жизнь мне не дали. Готовились летно-морские испытания с вертолетной гидроакустической станцией (ВГАС) «Ока» для получения экспериментальных данных для ее модернизации и проектирования нового поколения вертолетных станций.
Аппаратуру, которая у нас была в павильоне Сухумской станции, предстояло теперь разместить в вертолете Ми-4. Вертолет Ка-25, для которого предназначалась «Ока», был еще не готов. Заводские и Государственные летные испытания 1963 года для ее сдачи уже проводились на Ми-4. Переоборудование вертолета под испытания, выделенного летно-испытательным центром (ЛИЦ), только что созданом Гризодубовой, проводились в спешке. Никакой документации о переоборудованном вертолете не сохранилось, хотя с тех пор прошло меньше года.
Эскиз размещения аппаратуры в кабине Ми-4, который мы с Лазебным нарисовали в Киеве, в ЛИЦ был забракован. В этот раз все планировалось делать «правильно». Чертежи переоборудования вертолета должны были выполняться в КБ ЛИЦ и утверждены в КБ Миля.
Не помню, принимал ли участие в работе отдел главного конструктора п/я 153, но в КБ Миля возникли претензии.
С конца 50-х и до 70-х, когда упали цены на нефть, почтовые ящики бурно размножались, почковались и переименовывались в НИИ и заводы.[45]
Коснулся этот процесс и Комитета по Радиоэлек-тронике (с апреля 1965 г. Минрадиопрома). Его инсти-туты, разрабатывающие радиоэлектронику для авиа-ции (в подавляющем большинстве военной) нужда-лись в летных испытаниях своих приборов и проби-вали их через свои отделы летных испытаний.
44
В отличие от коллег из 11 или 12 отделов, пару раз возив-ших на Камчатку в самолете АН-8 вместе с секретной аппарату-рой тонны яблок на продажу – не пропадать же даром возмож-ности провезти в полупустом самолете витамины и вознаградить себя их продажей за тяготы тамошней командировочной жизни.
45
В 1970-х начался процесс их консолидации и объединения в научно-производственные объединения (НПО).