Страница 20 из 24
– Э-э, ты где? О чем задумался? – Василенко тряхнул его за руку, и Макс вынырнул из воспоминаний. – Почти порядок с документами. Недвижуха где? Не вижу её на балансе, а у вас, вроде, на Ленина и Кирова муниципальные площади выкуплены? И павильоны на Лесной и Победе построены с нуля…
Макс заёрзал на кожаном сиденье высокого стула. «Твою козлячью мать! Всё-таки допёр…», – уныло подумал он, уже зная, что придется снизить цену. Впрочем, мог бы и раньше понять, что с Василенко не получится проскочить на дурничка – у этой крысы каждая копейка свою цену имеет. Но бизнес – как покер, иногда стоит и блефануть.
– Нету ее на балансе, – невозмутимо ответил он. И приврал с уверенным видом: – я ж тебе говорил!
– Это ты кому-то другому говорил, – усмехнулся Василенко. – А мне – забыл, по ходу – специально.
– Не гони, у меня всё честно! – запротестовал Макс.
– Ага, и точно – как в аптеке, – Василенко издевался в открытую. – Хотя, у тебя ж не аптеки – прачечные! Там пятно, тут пятно…
– Сколько? – сдался Демидов.
– Ну, считай: павильоны по паре лямов. И муниципальные: я реестр смотрел – на Ленина за четыре с половиной было продано, сейчас, с инфляцией, шестёрку стоит. На Кирова – за три семьсот выкупали, сейчас пятёру за него можно просить. Итого тринашка. Так что без недвижухи семь лямов заплачу – не больше.
Это, конечно, был грабёж – что прекрасно понимали оба.
– Пятнадцать – последняя цена, – твёрдо сказал Демидов.
– Если слышен денег шелест, значит, лох идёт на нерест? – усмехнулся Василенко и помахал рукой, будто прощался. – Пока, партнёр. Хорошего бизнеса. Пусть его дни продлятся подольше, чем та неделя, через которую к тебе пожалует налоговая.
Не глядя на Макса, он допил свой сок и соскользнул со стула, явно показывая, что намерен уйти:
– Подожди! – рявкнул Макс. – Я согласен.
Василенко глянул на него с подозрением – в чём, мол, подвох? Но Макс сидел с угрюмым видом – как человек, которого прижали к стенке. И Василенко купился, они ударили по рукам, договорившись на девять утра – только чтобы без опозданий! – и разъехались из бильярдной: один – с видом победителя, второй – всё ещё притворяясь побеждённым.
Но, выехав на дорогу, Демидов не выдержал – заржал в голос. Потому что остатки того бабла, которое Василенко привёз от «хорошего человека», всё ещё были в офисном сейфе. Дура-бухгалтерша не успела сдать их в банк вместе с выручкой, потому что уже два дня не вылезала от своих подружаек в налоговой. Лепетала что-то о сдаче отчётности. Он понимал, что она брешет. Злился, что приходится врать Василенко, будто бабло уже ушло на подставную фирму, просто банки тупят. И, как оказалось, зря. «Там почти четыре ляма – вот и заберу их в качестве компенсации, – решил Демидов. – Пусть этот гад с большими людьми своими бабосиками рассчитывается. А я свалю».
Всё ещё улыбаясь, он свернул на объездную – она шла по промзоне бывшего машзавода, там почти не было фонарей, но срезать путь получилось бы знатно. Надавил на газ и сделал музыку громче. Лужи блестели в свете фар, а сама дорога – серая, с чёрными пятнами – казалась шкурой громадной гадюки, залёгшей в подтаявшем снегу. Трасса была пустой: почти два ночи, завтра всем на работу. И когда за очередным поворотом Демидов увидел машущего руками автостопщика, сперва подумал: ну да, автобусы ведь уже не ходят, остаётся только голосовать. А в следующий миг осознал, кто это – и судорожно сглотнул, чувствуя, что тело, как охотничьим лассо, стягивает оторопь.
Мальчишка нетерпеливо подпрыгивал и махал руками. Он почему-то был раздет – только рубашка и джинсы; широко распахнутые глаза выделялись на бледном лице – в губах ни кровинки, как у трупа… Но самое страшное – это был тот, Танькин, мальчик. Тот, из-за которого всё случилось. И почему-то именно он сейчас привиделся Максу: как укор за то, что он сделал со своей женой, и косвенно – с этим мальчишкой.
Демидов мотнул головой, отгоняя морок, зажмурился на мгновение. А когда вновь посмотрел на дорогу, мальчик всё еще был там. И только тогда Макс осознал, что он настоящий.
«Притормозить? Проехать? – мысль билась, как птица в силке. – Да какого хрена! Я что, сопляка испугался? Хоть узнать, что он здесь делает… А-а, ведь его дом недалеко! Я ведь по этой промзоновской дороге ехал, когда искал тот чёртов барак, чтобы договориться со Славкой насчет заявы…»
И Демидов притормозил, всё ещё колеблясь, не понимая, верно ли поступает – может, стоило проскочить мимо, чтобы не осложнять себе жизнь?
Пацан бросился к нему, сломя голову, закричал:
– Дяденька, помогите, пожалуйста, мне надо… – и резко умолк – узнал. Испугался, и, всё ещё уставившись на Макса, даже отступил от машины на шаг.
Макс опустил стекло машины.
– Ты чего здесь? – хмуро спросил он. И отвёл взгляд – потому что вдруг накатила волна стыда, ведь мальчишка мёрз, это было видно, и мог замёрзнуть нахрен… А он не собирался сажать его в машину. Он просто хотел знать.
– У меня… Там дядя Слава пьяный, дерётся, – у пацана зуб на зуб не попадал, и от того говорил он медленно, что еще больше бесило взрослого. – Я в окно выпрыгнул, а тётя Таня трубку не берет… Отвезите меня в полицию, я всё расскажу, её отпустят!
– Что расскажешь? – насторожился Макс.
– Ну, что мама меня сама к ней привезла! – мальчишка шмыгнул носом. – Пусть ещё у мамы спросят, она теперь скажет, она теперь злая на дядю Славу!
«Скажет, значит… – пытался переварить Макс. – Бля, этим алкашам доверять – пустое дело. Так и знал, что подведут, уроды!»
– А мама чего в полицию сама не позвонила? – вкрадчиво спросил он.
– Они с дядей Славой дрались, я убежал, а телефона у неё нету, – простодушно объяснил мальчик, подходя ближе. Он доверчиво положил руки на дверцу машины, и Демидов вдруг испугался, что он сунет их в салон, схватит его за плечо и не отцепится больше.
– А ты как звонишь? Ну, что набираешь?
– Ноль два! Нам в школе говорили: ноль два – это полиция… Дяденька, можно я в машину сяду? – взмолился мальчик. – У меня ноги совсем замерзли, я не успел ботинки надеть, прям так убежал!
«Ноль два, значит, – Макс ощутил облегчение, ему снова фартануло, ведь с мобилы этот номер не работал – только с городского. – Ну, удачи, пацан!»
– Ты дозванивайся, дозванивайся, – почти ласково сказал он. – У них там занято бывает. А я поехал, ты уж извини. Некогда.
Он нажал на кнопку стеклоподьемника, стараясь не замечать изумленного взгляда ребенка. Машина тронулась, детские руки скользнули по ее боку. Демидов погнал к городу, глядя на дрожащую в свете фар дорогу. И чем дальше ехал, тем сильнее на затылок давило то самое ощущение: будто смотрят на него чьи-то глаза, печальные и укоряющие. Мысли, как привязанные, всё возвращались и возвращались к мальчишке: он помеха – но он один, на тёмной дороге, раздетый… А ещё почему-то вспомнился самарский священник, отпевавший Васю Филина, одного из Максовых дружков, погибших в девяностые. Филин умер глупо – из-за рыбы. Хотел по-быстрому заработать на осетровой икре, а делиться баблом не желал… Так вот, священник остался тогда на поминки, и сел за столом рядом с Максом. Разговорились. Демидов, жалея Филина, спросил – почему так случилось, будто на человека затмение нашло? Знал ведь, что рынок поделен, но всё равно полез в бутылку. А священник сказал: «Человек всегда боится что-то потерять: деньги, положение, любовь… даже гордыню. И когда потеря неминуема, хочет удержать это. Вот здесь важно понять, что тобой движет. Потому что бывает – это чёрт подталкивает, а Бог смотрит, поведешься ли». Он говорил ещё что-то, очень важное – но Макс, как ни силился сейчас, не мог это вспомнить.
А взгляд, преследовавший его, становился всё печальнее. И мальчик – мальчик всё возникал перед глазами.
Впереди показался очередной поворот, а за ним – Макс знал – будет выезд из промзоны, и городские огни, и тепло Танькиного дома, в который он всё-таки вернется – пусть на одну ночь, но победителем. И Демидов устремился туда всей душой, поддал газу, глядя, как выгибается перед поворотом дорога… но снова ощутил тот взгляд, и вдруг испугался. Тёмное, животное накатило, тряхнуло изнутри – будто привязана была к нему резинка, которая растягивалась, растягивалась, а потом дёрнула к себе, обратно, к какой-то странной точке, которая будто и есть центр его жизни. И поделать с этим было ничего нельзя.