Страница 19 из 24
– Славочка, уймииись! Слава, не нааадооо…
Но табуретка взмыла вверх, махнув четырьмя железными подпорками, и звук был таким, будто что-то твёрдое врезалось в мягкое. Ноги матери дрогнули, подламываясь, и она упала на колени.
– Щенка давай! – голос отчима стал непривычно низким, переходящим в хриплый рык: – Тащи его, сссучка, сама тащщщи, там он!..
– Слааава, нееет!
И снова удар.
А потом ноги матери взмыли вверх и поплыли по воздуху к двери, брыкаясь над тяжело шаркающими ступнями отчима. Он вынес ее в коридор – отбивающуюся, как вертлявая кошка, орущую: «Пусти! Скот! Сволочь такая…», оставляющую на полу многоточие из алых капель. И с грохотом бросил спиной о дверь. Встал над ней, покачиваясь, и снова сказал:
– Поубиваю. Тварей.
И развернулся к мальчишке.
– Пашка, прячься! – снова заорала мама, хватаясь за майку сожителя. Павлик видел только ее ухо и щеку, залитые кровью, и белую ткань ночнушки, в которой тело матери шевелилось, как в коконе. Отчим неловко рухнул на бедро, повозился, бормоча сквозь зубы, и встал на колени. Нависнув над Мариной, медленно намотал её волосы на руку.
А мама молотила кулаками по его плечам, кричала:
– Сволота ты, всю жизнь мне испоганил!.. Не тронь, пусти меня!..
И мальчик не выдержал. Метнулся из-под стола, подхватил табуретку, и, занося её для удара, выскочил в коридор – защитить мать. Страх куда-то делся, и стало жарко, и почему-то казалось – один удар, и отчим рухнет, а они с мамой сбегут, и больше никто никогда их не обидит. Подскочив ближе, Павлик изо всех сил ударил табуреткой по спине отчима. Но тот не упал. Замер на миг, а потом повернул голову, и лицо его – страшное, брылястое, оскаленное – начало растягиваться в ухмылке.
– Смори-ка, чё! Воин, бля… – вырыгнул он, и тряхнул Марину за волосы так, что она, зашипев, выгнулась от боли.
– Пашка, уйди, ты ещё тут!.. Из-за тебя всё! – зло выкрикнула она.
Опустив её, отчим начал медленно выпрямляться. А кисть его левой руки – измазанная в крови, как хищная пасть – опять заскребла, смяла воздух. Павлик попятился, в отчаянии глянул на мать. Но она молчала. Смотрела. И не пыталась вмешаться.
Он захлопнул дверь кухни. Бросился к окну. Щелчок шпингалета, дребезг стекла, холод в лицо. Нога на батарею, рука – за подоконник, вскарабкаться… Но злая рука цапнула штанину, потащила мальчишку назад:
– Не уёдёшшшь, сучччёнышшш…
Павлик лягнул его – бешено, что есть силы. Пятка ударила в мягкое, и отчим взвыл, на миг ослабив хватку. А мальчишка вывалился прямо в промозглый мартовский ветер.
– Кууудаа?!.. Стооой, бл…
Но Павлик бежал по мартовскому снегу, как был – в носках, джинсах и тонкой рубашке, под которой подпрыгивали и шуршали фотографии женщины, что так его любила.
А город спал, и в округе не горело ни единого фонаря. До ближайших домов еще предстояло добраться, да и там – что ждёт? Закрытые подъезды. Равнодушные люди. И тёти Тани нет, чтобы помочь. Но мальчишка бежал по снегу, потому что оставалось только одно – бежать.
…Он не видел, как на полу оставленной им квартиры обмякла бледная, истерзанная женщина. Как сожитель, в последний раз ударив ее ногой, прошел в комнату и, что-то пьяно бормоча, навзничь рухнул на диван. Как почернела и свернулась алая кровь на полу.
А ещё он не видел, как в кухню влетел ветер. Как пронёсся по квартире, заглядывая в каждую щель – и везде находя мусор, грязь, вонь, затаённую зависть и злобу. Как куснул за щёку спящего мужчину и царапнул по оголившейся ноге женщины, лежащей без сознания. Как взобрался на подоконник, замер, глядя на мальчишечьи следы, убегающие от дома. А потом надул парусом голубую занавеску, висящую у раскрытого окна рядом с плитой – и окунул её в пламя горелки. Желтый голодный огонек побежал по ткани, будто пробуя на вкус. Вспыхнул, превратив занавеску в пылающее полотно. Становясь всё голоднее, лизнул стену – прогнившую деревянную стену с выцветшими, сухими от времени, бумажными обоями.
И глухо заурчал, вгрызаясь в неё.
Глава 14
Василенко явился в бильярдную с опозданием. Макс смотрел, как он идёт между широких столов, покрытых зелёным сукном – неторопливо, вальяжно, здороваясь со знакомыми игроками и галантно целуя руки их спутницам. «Выделывается, мажор. Знает, что я уже полтора часа здесь проторчал. И что дождался бы полюбасу – деваться некуда», – подумал Макс. Шагнул от барной стойки навстречу партнёру и мстительно сдавил хилую сухую кисть, протянутую для рукопожатия. Василенко, скривившись, попытался выдернуть руку, но Макс чуть помедлил, прежде чем отпустить. И улыбнулся с невинным видом:
– Извини, брателло, не рассчитал.
В глазах Василенко мелькнула обида.
– Нарезался уже? – брезгливо спросил Олег, надув губы. Усевшись на высокий барный стул, он кивнул бармену: – Апельсиновый фреш, льда не нужно.
Макс примостился напротив, постучал ногтем о край широкого стакана, на дне которого желтели остатки жидкости:
– Один бокал виски, и тот недопил, – поклялся он. – Завтра утром свежая голова нужна. Сделка будет.
– Какая? – правая бровь Василенко удивленно поползла вверх.
– Аптеки продаю, брателло! – хлопнул его по плечу Макс. – А ты покупаешь. За двадцать лямов, как договаривались.
– И даже документы в порядке? – недоверчиво хмыкнул Олег.
– Есть гендовереность, что тебе ещё надо? – хмыкнул Демидов, открывая портфель и вытаскивая из него папку с бумагами.
– Ну да, ну да… – бормотал Василенко, просматривая доверенность, Танькино заявление на выход из ООО и отчуждение доли, таблицы отчётности, бухгалтерские выписки и прочую лабудень. – Я смотрю, ты подготовился.
– А чё, как говорится, больше бумаги – чище жопа, – хохотнул Демидов. Настроение опять поднялось, он прямо-таки чуял запах денег. И Танькино заплаканное лицо окончательно отступило в тень, потому что сомнений больше не было.
А ведь когда Макс увидел её там, в камере для свиданий – бледную, лохматую, зарёванную – он на мгновение пожалел: её, да и о том, что сделал. Ведь строить планы в голове – это одно, а видеть, как они осуществляются – совсем другое. Он-то своё отсидел, и не переживал бы так, снова попав в кутузку. Там ведь только поначалу страшно, а потом привыкаешь. «Но, бля… Не для Танюхи всё это – менты, решетки, подстава… – подумал он тогда. – Слишком она… чистая, что ли. И всем хотела, как лучше: и пацану этому, да и мне, если разобраться. Из уважения не стала меня контролировать, типа доверие должно быть в семье – а я воровал. Но я ж не для себя… И потом, нельзя в наше время клювом щелкать, не я бы – так кто-то другой на ней нажился. Жизнь такая».
Но всё равно – червячок грыз и грыз. Макс сперва думал, что придется пободаться с Танькой, убеждать ее насчет продажи, к бою приготовился – а она просто взяла и подписала все документы, не усомнившись в нём ни на миг. Получается, хорошо о нём думала, верила – и от этого было ещё гаже. Может, она вообще единственная, кто думает о нём хорошо, и кому он вообще нужен? И, может, не было бы ничего, если бы понял это раньше… Потому что вот Алёне, если положить руку на сердце, в первую очередь нужны деньги – он слишком хорошо это знал. Но без неё – жизнь серая, бесцветная совсем, а он хотел, как в молодости: чтобы ярко, адреналинисто, на грани! Чтобы каждая ссора – как смерть, а примирение – как жизнь заново. Такие ощущения, говорят, не купишь – а он, Макс Демидов, сумел бы купить.
Так что отступать незачем. Да и поздно.
«Ну, потерпи, мать… – думал он там, в камере, когда прижимал жену к себе. – Тебя-то выпустят, обвинение рассыплется – к гадалке не ходи. А у меня другого шанса не будет». Но потом, когда вышел из отделения полиции с заветными документами в руках, внутри вновь возникло ощущение, которое преследовало его в последние, решающие дни: будто смотрят на него чьи-то глаза – внимательно, и с печальным укором. Он поёжился под этим молчаливым взглядом, и упрямо боднул головой, отгоняя вновь возникший в душе страх. И напомнил себе: я всё сделал правильно, всё по плану… а Таньке ведь ничего не будет в итоге, посидит и выйдет, не помрёт…