Страница 21 из 24
Руки сами крутанули руль, и Макс помчался назад, в темноту, туда, где – как он знал! – всё ещё ждёт ребёнок. Он ехал, сам не зная зачем, злясь на себя, негодуя – но в то же время понимая, что именно так и нужно, что нет ничего, что могло бы в данный момент быть таким же правильным. Он ехал, торопясь, и выжимая из движка всё, на что тот был способен, и больше не давило ничего: не было ни странных, наполненных печалью, глаз, смотревших ниоткуда, ни того животного ужаса, который проник в его душу перед поворотом… И когда в свете фар показалась фигурка мальчишки, он пересёк встречку и затормозил на обочине – прямо перед бредущим по снегу ребенком. Открыл дверь, выглянул… и замер, не зная, что делать дальше.
Мальчишка был – враг. Он мог сломать все планы.
Забирать его не хотелось. Макс ругнул себя: ну какого хрена приехал? Надо было оставить всё как есть… А мальчик ковылял к нему, и в его глазах оживало доверие. И оно было точно таким же, с каким смотрела на него Танька – там, в камере, когда он обещал её вытащить. И Макс почувствовал, как изнутри поднимается злость. Какого чёрта от него ждут добрых дел? Он недобрый! Недобрый!!! Будь он другим, никогда бы не смог подняться, чтобы вернуться к любимой женщине! И если за то, чтобы вернуть любовь, нужно заплатить предательством, он будет предавать снова и снова – потому что это не он назначил такую цену, и не он так по-идиотски устроил мир!
Демидов быстро скинул ботинки и завозился, вытаскивая руки из рукавов. Бросил куртку на снег, перед мальчишкой. Туда же полетели ботинки.
– Оденься! – рявкнул Макс. – И шуруй домой! Пусть твои родители сами с ментами рулятся. Ты мелкий ещё, тебя, как свидетеля, всё равно никто не послушает. А тётю Таню отпустят, если твоя мать заявление заберет.
«Пусть будет, как будет, – думал он, разворачивая машину. – Даже если Танька выйдет до утра, она не помешает провести сделку. А я заберу деньги и сразу стартану в Самару».
Он видел в зеркале, как мальчик склонился над брошенной одеждой. Но машина рванула вперед, и маленькая фигурка растаяла в темноте. Демидов, всё ещё злясь, переключил скорость на максимум– и вновь почувствовал тот взгляд: но теперь он смотрел уже не с печалью, а холодно и твердо. «Да иди ты! Идите вы все!» – заорал Демидов, и рванул рычаг коробки передач, включая пятую скорость.
И всё прошло. Только вдруг налетел ветер, качнул придорожные кусты, сгущая ветви в ведьмины мётла, разогнал облака – и с неба глянула луна: белая, кривобокая, злая. Рассыпала свет по льдинкам горстями серебряников, и поплыла над машиной, как непрошенная попутчица.
Глава 15
Мальчик дрожал, закутавшись в куртку и сунув ноги в нагретые чужим теплом туфли. Этот странный, почему-то ненавидящий его, взрослый так и не взял его с собой. И теперь надо было идти, но ступни немели всё сильнее, так, что даже стоять, переминаясь с ноги на ногу, было уже невмоготу. Павлик сел на дорогу – благо, куртка была длиной, и ее полы можно было подвернуть под себя. Стащил с ног ботинки, снял мокрые носки и принялся растирать ступни. Они начали согреваться, и это было больно – так, что до слёз. В ногах кололо, они всё ещё были, как ледышки, но он тёр их и тёр, глотая слёзы. А потом снова сунул в ботинки, поднялся, зашагал в сторону города – как по колючкам. И всё набирал и набирал на телефоне: ноль два, вызов… ноль два…
А вокруг по-прежнему был холод, снег и тёмное, без единой звезды, небо. И гулкая, губительная пустота неизбывного одиночества, сгущающаяся возле него. Такая же, как тогда, в лесу, когда он – маленький, замерзающий, ничейный – лежал на обочине дороги и просто ждал смерти, и даже страшно не было, потому что лучше уж смерть, чем обратно к дяде Славе…
Но тогда его нашел дядя Залесский.
Может, и сейчас кто-нибудь?.. Хоть кто-нибудь?.. Найдёт…
Павлик вытер слёзы, обнял себя за плечи. И запрыгал на месте, пытаясь согреться.
А мартовский ветер, затаившийся в густых тенях брошеной промзоны, унявший свою порывистость, чтобы не заморозить мальчишку ещё сильнее, вдруг взвился к небу и сердито зашумел-затрещал в голых кронах деревьев. И, разогнавшись, донёс до мальчишки гундосый вой сирен.
Мальчик встрепенулся, побежал навстречу этому звуку – мимо старых цехов промзоны, мимо остывших зданий, сваленных у дороги, как коробки на складе. Но вой, блеснув синими огнями, скрылся в ночи – там, откуда пришел мальчишка. Павлик обрадовался: наверное, это мама вызвала полицию! И, может, к ним даже привезли тётю Таню – а дядю Славу заберут и посадят вместо неё, потому что вот он-то больше всех это заслужил! Эта мысль придала сил, мальчишка хотел прибавить ходу, но окоченевшие ноги слушались плохо, и он захромал по дороге из последних сил. А потом остановился.
Нет, домой идти нельзя. На соседнюю улицу тоже – был там, без толку. В том месте стояло всего два дома – двухэтажных, каменных, не то что их барак. Дед рассказывал, что их когда-то тоже строил машзавод для тех, кто на нём работал. Павлик сразу побежал к этим домам после того, как вылез из окна. Но во дворе никого не было. Он пробовал кричать, стучаться в окна – никто не вышел и даже не выглянул. Попробовал звонить в домофон, и в одной квартире даже ответили, мужской голос, как у пьяного дяди Славы: мат-перемат, а потом «…пшли вон, выйду, башку разобью!» Он испугался, и на бетонном крыльце было так холодно стоять, что мальчик сдался и побежал дальше.
А тёти Танин телефон не отвечал.
Сейчас, бредя по дороге, Павлик всё ещё думал, кого и как позвать на помощь. Всхлипывал, кутался в куртку, и очень жалел, что так и не успел записать в свой новенький телефон чей-нибудь номер. Да и чей? У мамы его не было, а из одноклассников он дружил только с Димой Ласточкиным, но тот был из такой же бедной семьи и ходил без телефона. Хорошо, хоть списывать иногда давал – иначе Павлик прошлой весной остался бы на второй год из-за математики. Но Димка сильно выручил его на контрольной. Он же понимал, что Павлик не виноват: ну не мог он запомнить эту треклятую таблицу умножения! Из-за неё кое-как в четвертый класс переполз. Ладно хоть пока лежал в больнице, тётя Тамара занималась с ним математикой, так что после болезни он даже три пятерки получил! Но она совсем по-другому объясняла, не как учительница, с тётей Тамарой было интересно. Она учила его, как запоминать…
Павлик обрадованно замер. Как же он забыл? Она же учила! Учила запоминать цифры с помощью стихов!!!
И громко заговорил, волнуясь, переживая за то, что перепутает слова:
Раз – судья в свисток свистит,
Два – спортсмен с мячом стоит,
Три – косой осоку косим,
На четыре – сено носим,
Пять – скрипит в саду калитка,
Шесть – на листики улитка,
Семь – затих в кустах кузнечик,
Восемь – пас пастух овечек,
Девять – вечер наступает,
Десять – Паша засыпает.
Это была считалочка для маленьких, и он сначала не хотел её учить. Но тётя Тамара написала на листочке свой телефон и сказала: «Ну вот смотри: сначала восемь, потом девять и десять. Легко запомнить, правда? А вот дальше давай сам: сначала четвёрка – это осока. Потом две единицы: это двое судей на футбольном поле, громко свистят, щеки надуты – представил? Ну вот, а дальше?..» И он ответил: «А потом улитка, а потом снова осока…»
И теперь, вспоминая нужные образы и раз за разом проговаривая считалочку, он по одной набирал на телефоне цифры. Руки дрожали от холода, в ногах будто пыжился сердитый ёж, но слёзы высохли – мальчик так надеялся дозвониться… И когда в трубке послышался первый гудок, Павлик замер, не дыша – будто боясь задуть этот тихий звук.
– Да! Кто это? – недовольным, заспанным голосом сказала тётя Тамара. И мальчик на миг испугался: ну вот, разбудил, сейчас рассердится… «Нет, она не рассердится!» – решительно сказал он себе, преодолевая подступающие слёзы. Она – добрая, и она обязательно приедет.
И, коротко всхлипнув, сказал, стараясь, чтобы голос звучал громче: