Страница 7 из 34
Родион совсем не закрывал окна, и спать стало хорошо, как после пожара или экзаменов, и сон этот очищал голову. Ночью забывалось и про ноги, только вот днем они еще беспокоили, особенно если утром походить. Просыпался Родион рано, с солнцем вместе, и день тянулся долго-долго. Вечерами заезжал сыграть в шахматы Гуцких. В темпе гоняли несколько партий. Платоныч проигрывал. Елозил на табуретке, вздрагивал, когда Родион стукал фигурами по доске, царапал подбородок в серой щетине.
- Ну, последнюю! - решительно говорил он.
- Можно, - соглашался Родион.
За игрой они почти не разговаривали.
- Сильно? - допытывался Родион, хотя и так знал, что тайга горит этой весной яро, в обхват.
- Жуть, - отвечал Алексей Платонович. - Гарде королеве!
- Как Санька? - интересовался на всякий случай Родион, и это был тоже лишний вопрос: Гуцких сразу бы сказал, если бы с пожаров пришли известия.
- От Бирюзова пока ничего. - Гуцких крепко тер лицо ладонями.
Очередная партия заканчивалась, Платоныч валил на бок своего короля и, устало смаргивая, просил контровую, самую последнюю. Потом игралась заключительная.
- А дядя Федя где? - спрашивал Родион перед первым ходом, чтобы потом не мешать летнабу.
- Неелов в порядке. Сегодня я их с пожара на пожар перекинул. Подарок они тебе сообразили, велели передать... Ты белыми? Ходи.
Зимами-то они сражались на равных, а тут Гуцких пасовал, и Родион не замечал, чтобы он где-то хитрил, - не настолько Платоныч хорошо играл, чтоб незаметно, из вежливости, проигрывать, к тому же летнаб так натурально страдал от поражения, что Родиону делалось смешно. Тут другое. Видно, не до шахмат было в эти дни летнабу. Случалось, что в финальной, распоследней партии Гуцких поднимал глаза от доски и вопросительно смотрел на партнера.
- Что? - спрашивал Родион.
- А какими я играю?
Родион решительно перевертывал доску, а когда Гуцких был уже в дверях, спрашивал:
- Алексей Платоныч! Не скоро, думаешь, команда в городе будет?
- Трудно сказать, а что? Соскучился?
- Партвзносы надо Копытину заплатить.
- Мне заплати, он ведомость оставил.
- Ну, тогда ладно.
Гуцких уходил, грозясь непременно зайти завтра и сквитаться. Платонычу было уже около шестидесяти, и ему трудновато становилось работать летчиком-наблюдателем. Однако бросать эту работу он не торопился. То, что привык, - одно дело. На том конце города, у аэродрома, стоял его дом-пятистенок, до отказа набитый ребятишками, и летнаб хотел бы тянуть на этом месте, "пока не погонят". Это он так только говорил, хорошо зная, что центральная база держится за него зубами: у Гуцких был большой опыт, да и замены ему на такой огромный лесной район пока не находилось. Он сильно надеялся на Родиона, натаскивал его уже не первый год, заставил даже поступить в заочный лесной техникум, потому что по новому хорошему в общем-то закону летчиков-наблюдателей без дипломов и дополнительной специальной подготовки не утверждали.
Сейчас, когда рабочие и парашютисты были в тайге, Родион несказанно дорожил посещениями своего начальника, но вот уже три вечера подряд он не приходил. Родион дожидался звезд в окне, засыпал под мерный топот хозяйки, а ранним утром, открывая глаза, сразу же смотрел в окно - не закрыло ли тучами небо? Однако было оно безоблачным, чистым. Временами доносило отдаленный рокот, и Родион впивался взглядом в окно, надеясь увидеть силуэт самолета. Туда бы сейчас, да повыше! Да пролететь в затяжном прыжке секунду, заменяющую часы и дни! Чтоб небо твое было все - большое, с волнистым зеленым дном...
Птиц-то он, пожалуй, зря выпустил. Подсвистывал бы сейчас щеглу-корольку, перечачакивал бы чечета, все повеселей. Был у него еще зяблик, которого Родион купил на рынке из-под полы, - этой пичужкой торговать не разрешают. А птица-то знатная! Соловью до зяблика далеко. Раззвонили - соловей, соловей, а что соловей? Поет всего два месяца в году, да и то с перерывами. Кто понимает в голосах, непременно зяблика выделяет. Как подымет он кверху клювик да раздует пузыриком свое горлышко, вольным лесом и ветром тебя окружит - с места не сойдешь! Нет, правильно Родион сделал, что освободил клетки. Наверно, птицы уже пароваться начали...
Неужели и завтра Платоныч опять не придет? От Пины тоже давно ничего нет. Родион доставал из чемодана ее зимние письма и, пока совсем не затемнивало, перечитывал их.
Наступило утро, когда он не выдержал - поднялся, цепляясь за что попало, вылез на крыльцо. Долго отдыхал на нижней ступеньке, потом выломил палку из частокола, поковылял на почту. Пока он лежал, скверы зазеленели, однако на свежую траву еще не села городская пыль. Родион, запьяневший от воздуха, тихо брел вдоль домов, чтоб в случае чего опереться о стену. Лоб у него стал мокрый. Люди оглядывались.
На большой улице, у почты, позвонил Платонычу. Тот сказал, что не мог зайти: полсотни очагов по тайге, такого много лет уже не было, - и он даже бриться перестал.
- Осколок твой как? - спросил Родион. - Барометр-то?
- Не болит, проклятый! Да нет, дождей, пожалуй, ждать нечего...
- Какие еще дела?
- Тунеядцев к нам пригнали.
- Кого? Кого?
- Тунеядцев из Москвы и Краснодара.
Так и не разобрав, о чем толкует летнаб, Родион замолчал.
- А как ты? - послышалось в трубке.
- Да хожу...
- Ходишь или доходишь?
- Хожу. У меня к тебе дело, Алексей Платоныч.
- Говори.
- Возьми полетать.
- Когда? - через паузу спросил Гуцких.
- Сейчас.
- Полежи, полежи еще! Полежишь? Алло! Ну чего ты молчишь, Родион? А? Алло! Поправиться тебе надо. Ноги-то опали? Ты что не отвечаешь?
Родион молчал, часто дыша в трубку.
- Ну ладно, - сдался Гуцких. - Послезавтра у меня облет малым маршрутом. Прислать пикап?
- Доберусь, - сказал Родион и повесил трубку.
На почте его ждало письмо от Пины. Родион не стал там его читать. Вот доберется и ляжет - тогда. На обратном пути он то и дело щупал карман пиджака, и письмо хрустело. Родион ничего не замечал на улице и совсем не останавливался отдыхать. Ничего, дошел. Дома прислонил письмо к стакану, поправил его, чтоб виднее было, потом охнул, повалился на койку и замер, ожидая, когда отпустит...
Задребезжали стекла в окне, и, грузно ступая, вошла хозяйка. Спросила тающим голосом:
- Кушать будете, Родион Иванович?
- Нет. - Он досадливо поморщился, шевельнулся. - Нет, попозже...
Интересно, о чем Пина в этом письме? Как-то сообщила, что собирается в город, но нельзя было понять, шутит она или всерьез. Он бы сам, конечно, съездил к ней зимой, да дорога туда самолетом двадцать рублей в один конец, а там еще семьдесят верст неизвестно как. Но вообще-то дело не в дороге, уж как-нибудь бы. В каком качестве он заявится, вот что было главным. Родион послал ей батареи для приемника, а потом на кордон пошли книги по заказу, однако он не все, что она просила, мог найти и одну даже "зачитал" для нее из городской библиотеки.
Медленно, сдерживая нетерпенье, он надорвал конверт, аккуратно достал письмо и засмеялся, - как всегда, странички исписаны маленькими буковками, значит, читать можно будет долго. Опять засмеялся - начинала Пина действительно смешно. Она писала, что хочет работать пожарником. Дальше пошло длинное описание весны вокруг кордона, начались шутки-прибаутки и среди них одна нехорошая - Пина собиралась поджечь лес, но не для того, чтобы кто-то прилетел его тушить, а для практики. В конце она сообщала, что вместе с письмом села на пароход, плывет, но письмо дойдет раньше, потому что в Гиренске оно пересядет на самолет, а "ваша знакомая, ныне бесправная безработная, но через несколько дней лесной пожарник Агриппина Чередовая, прибудет следом".
Родион отложил письмо, обалдело посмотрел в потолок и снова рассмеялся. Вот это номер!
После завтрака он, посвистывая, вылез на крыльцо. Надо было топор ладить, потому что на том разнесчастном пожаре Бирюзов не углядел дорогой инструмент Родиона, - наверно, кто-нибудь из деревенских приголубил его любимый "звонарик". С ним Родион не расставался много лет ни на земле, ни в воздухе, и они не раз выручали друг дружку.